7. ВЕРНОЕ СРЕДСТВО
Мне годик. Лето. Жарко. У мамы много работы. Она белит избу. Её младшая сестра помогает ей. Тётка учится в педучилище и бывает дома только на каникулах. Я, неуложенная вовремя спать, измученная жарой и суетой вокруг, капризничаю. Я мешаю. "Хватит уросить!" - сердится мама. Уросить - это и есть капризничать. На Алтае так говорят. От маминых окриков я плачу еще громче. Белые волосы льнут ко лбу и разгорячённым щекам, распашонка прилипла к телу. То подвывая, то переходя на рёв, я волочусь за мамой и то и дело попадаю то ей, то тётке под ноги. Наконец, отвесив мне все положенные шлепки и подзатыльники, мама совсем выходит из себя. "Вот что с ней делать?!" "Я слышала, - говорит тётка, - чтоб ребёнок перестал уросить, мать ему должна на голову нассать." Сказано - сделано. Меня хватают в четыре руки, я выгибаясь дугой, захожусь в крике. А дальше не помню... В памяти остался только ужас, какого я не знала никогда прежде, и бревенчатая, с круглыми разводами от сучьев, стена у самых глаз.
8. МУРАНКА
Муранка - это собака. Мне чуть больше года и потому я помню её смутно. Рыжая, пушистая, она казалась огромной. Вспрыгивая, вставала она на задние лапы и переднике клала мне на плечи. Есть где-то в старых альбомах её чёрно-белое фото.
Но дело вовсе не в собаке. Дело в кличке, в самом имени её. В детстве оно завораживало меня. Мне слышалось в нём что-то сказочное. былинное. В моём воображении причудливо переплетались Илья Муромец и кошка Мурка, вдруг превращавшаяся в кота Баюна. Ходит, ходит кот Баюн по цепи, баит сказки, мурлычет песни... Как подходило это имя и к бревенчатому бабушкиному дому, и к заросшему тенистому садику за ним, и к гудящим ульям под деревьями, и к алым ранеткам, свешивающимся через штакетник в придорожную пыльную крапиву. Как хорошо и ладно вплеталось оно в невероятно образный язык, на котором говорят на Алтае.
Вон, вдалеке, горы с белыми макушками. Снег не тает там даже летом. Это белкИ. А самая высокая гора - Белуха. Вот по другую сторону тоже скалы, поросшие ёлками так, что издали кажется, будто они ощетинились. Это Махнаты. Вдоль речки за домами заросли черёмухи и ивняка. Это забока, потому что она как раз за боком у деревни. Ходить туда одной нельзя. Там, в чёрной вязкой грязи, лежат огромные, как каменные глыбы, свиньи.
Обо мне говорят, что я сыпучая. Так называют детей, которым непременно нужно куда-то бежать. Всё равно куда. Вот выскочила за калитку - и бегом! Мама целый день на работе, а бабушка не поспевает и за хозяйством, и за мной. И боится, что когда-нибудь она не доглядит и меня сожрут одичавшие за лето кабаны. "И не узнаешь, где." - вздыхает она.
9. КРАСАВИЦА
Лето. Выходные. Родители дома. Отец копается во дворике с мотоциклом. Мотоцикл большой, чёрный и блестящий. Я кручусь рядом с ним. Мама хлопочет в доме.
Я вбегаю к ней в комнату: "Расчеши меня!" Она торопливо проводит мне гребешком по льняным реденьким волосёнкам над конопатой мордашкой. Я снова убегаю во двор. И двух минут не проходит, как я появляюсь с тем же: "Расчеши меня ещё!" Мама, теряя терпение, зачёсывает мне чёлку в другую сторону и я, довольная, выбегаю вон, но через секунду влетаю к ней с таким отчаянным воем, что она бросает все дела. "Почему я такая некрасивая?" - реву я. "Кто тебе сказал? - допытывается мама. "Папа! Папа сказал." - плачу я ещё горше. "Что он тебе сказал?" - спрашивает она и смеётся. "Светка, и почему ты у меня такая страшненькая, как огурец клёваный?" - выдаю я сквозь рёв. Она пытается утешить меня, но я всё завываю и никакие уговоры меня не берут. Тогда мама подводит меня к платяному шкафу с зеркалом во весь рост, встаёт рядом и говорит: "Вот посмотри, я красивая? " "Да." - всхлипывая, отвечаю я, разглядывая её отражение. "Ну вот! А ты же вся в меня!!!"
10. БАБУШКИНА МОЛИТВА
Бабушку зовут Маруся. Я зову её баба Маня. Она частенько берёт меня ночевать к себе. В доме у неё всегда тихо и полумрак. Днём из-за деревьев, подступающим к самым окнам и кустов герани на подоконниках, ночью от того, что лампочка под низким потолком маленькая и тусклая.
Спим мы вместе. Кровать узкая, скрипучая. Сетка прогибается под нами и я заваливаюсь бабушке под бок. Мне неудобно и жарко. Я ворочаюсь, разбрыкивая ногами ватное одеяло в белом пододеяльнике. "Спи уже", - говорит бабушка. Но мне не спится.
Она обнимает меня горячей рукой и похлапывая легонько по боку, начинает сквозь сон бормотать молитву, чтоб бессонница отступила. "На море-окияне, на острове Буяне лежит чёрный камень." Я прислушиваюсь к словам, не понимая их значения. "Как встану я, раба Божия Светлана, благословясь, пойду, перекрестясь, из дверей в двери, из ворот в ворота." Голос бабушки затихает и мне страшно двинуться, потому что я знаю, что будет дальше. Нет, не мрачный остров Буян с набегающими на берег злыми серыми волнами пугает меня сильнее всего. И не то, что мне придётся идти по ночи куда-то далеко от дома, из дверей в двери, из ворот в ворота, хотя это тоже очень страшно. Если я не удержусь и
пошевелюсь хоть немного, бабушка бессвязно зашепчет дальше, перескакивая с одного на другое: "... уста не глаголят, руки не дережат." Смысл ускользает от меня и заменяется более понятным и от того более пугающим. "Устал Глаголя, руками держит", - сышится мне. И я уже вижу этого страшного Глаголю, который устал, но крепко держит кого-то своими скрюченными пальцами. Сейчас он протянет их ко мне, схватит и никто не сможет мне помочь. Я теснее прижимаюсь к плечу в ситцевой ночной рубашке, укрываюсь с головой и засыпаю.
