В тот 1968 год морозы для Ленинградской области были рекордными. День, когда я заступил в караул, оказался самым морозным. Распорядок несения караула такой: два часа на посту, затем два часа сна и потом ещё два часа – бодрствующая смена в тревожной группе. Наряд длился двадцать четыре часа. Даже в теплое время года такой режим сильно выматывал, а в тот раз ночью начался неослабевающий ветер. Мне повезло. Разводящий в последнюю смену оставил меня сторожить вещевой склад с всякими одеялами, матрасами и прочей бытовой утварью. В отличие от остальных постов здесь есть стены, за которыми можно укрыться от пронизывающего ветра. Остальную группу повёл разводить дальше.
Возвращающуюся смену по инструкции, надо было остановить окриком «Стой, кто идёт?!» Поэтому пока решил постоять на ветру.
Стоял долго, но смена всё не возвращалась. Как выяснилось впоследствии, разводящий решил сократить путь и повёл снятую с постов смену напрямик по сугробам. В конце концов, я не выдержал и укрылся от ветра за стеной здания. Несмотря на холод, тулуп начал меня согревать, даже стало жарко. Пошёл вдоль склада. Неожиданно меня мотануло, и я упал. Встал и попробовал валенком дорогу. Вроде, не скользко. Прислонился к стене и прикрыл глаза. Стал наваливаться сон. Неожиданно в голове возникли рифмованные строчки. Странно. Никогда не мог не только сочинять стихи, но подобрать к какому-нибудь слову рифму. Прямо как у Носова в «Приключениях Незнайки». Там поэт не мог найти рифмы к слову «капля». Получались «рвакля», «дракля», «шмакля» или что-то подобное. Сейчас уже не помню что.
Повторил для себя прозвучавшее в голове стихотворение и постепенно провалился в сон. Очнулся от громкого окрика в ухо с ударом в плечо:
– Спишь, что ли?
С трудом разлепив глаза, отвечаю:
– Извините, товарищ лейтенант. Отключился немного.
– Ты понимаешь, что спишь на посту? Это воинское преступление. Ефрейтор Силин, забери у часового автомат. Поведём его на «губу».
Снимаю с плеча автомат, протягиваю его Силину и падаю. Очнулся и почувствовал, что меня волокут за руки. С трудом промычал:
– Оставьте, сам пойду.
Кое-как принимаю устойчивое положение. Что было дальше – не помню. Очнулся в медчасти от резкого запаха нашатырного спирта. Солдаты помогли мне подняться с пола и сесть на стул.
Фельдшер говорит:
– Солдаты мне не нужны. А Вы, товарищ лейтенант, пожалуйста, подождите недолго в коридоре.
Потом приказал мне снять верхнюю одежду и раздеться до пояса. Слышу, как захлопнулась дверь, и наряд прошаркал валенками под окном в направлении КПП, где находится комната караула. Видимо, их туда повёл вместо разводящего караула, ефрейтор Силин.
Смотрю, фельдшер тащит два градусника.
– Клади под мышку. Второй под другую.
– Зачем два?
– Знаю я вас, сачков. Меня не проведёшь. Натрёте чем-нибудь, чтобы нагнать температуру. А с двух сторон одинаково не натрёшь.
Один градусник показал сорок два градуса, второй сорок.
– Вот видишь! Я же сказал, что одинаково не натрёшь.
– Я же на морозе в шубе стоял. Натереть не мог и не натирал.
– Проверим. Ложись на живот и спусти штаны. Градусник в жопу воткну. Там точно не натер.
– Не натирал я. Дай немножко сначала полежать. Дико голова болит и всё плывёт. Хотя бы пять минут.
– Хорошо, но сначала послушаю лёгкие и измерю давление.
Воткнул в уши фонендоскоп:
– Дыши… Не дыши…
Измерил давление, по очереди на каждой руке и, открыв дверь коридора, говорит разводящему:
– Товарищ лейтенант. Больной останется здесь. Положение серьёзное. Попросите начальника караула, чтобы срочно послал кого-нибудь за врачом. Похоже, гипертонический криз с возможным воспалением лёгких. Возможно, придётся эвакуировать в госпиталь.
Спрашиваю, сколько давление?
– Двести десять на сто пятьдесят. На правой руке немного меньше. А сколько у тебя обычно? Повышенное бывает?
– Наверное, нет. Никогда не жаловался. Такое у меня впервые. Дай полежать. Что-то опять всё плывёт.
Прилёг и незаметно отключился. Очнулся в палате на койке. Соседей нет. Немного полежал, потом кричу:
– Ау, есть кто-нибудь?
Пришёл медбрат.
– Как самочувствие? Здоров дрыхнуть! Часов десять проспал. Я столько не умею.
– Голова раскалывается, и дышать больно. Ещё в груди давит.
– Придётся потерпеть. Врач уже ушла домой. Завтра придёт. Но сначала выпей таблетки. Врач приказала сразу же скормить, как проснёшься. И поставь градусник. А я пока схожу в столовую за ужином. Но придётся подождать, пока подогрею…
Воткнув под мышку градусник, я стал вспоминать стихотворение, пришедшее мне в голову перед тем, как я отключился. Но вспоминались только отдельные слова, которые никак не рифмовались. После ужина медбрат попрощался и приказал дальше туалета никуда не ходить и постараться уснуть.
Но уснуть, никак не получалось. Видимо, десятичасовая отключка дала мне хорошо выспаться. Попытался опять восстановить стихотворение. Но ничего не получалось. В результате моих попыток сложить рифмы заново напрочь забыл то, что вспомнил до ужина, поэтому бросил это безнадёжное занятие.
Подумал про вчерашний день. Хорошо, что я тогда отключился. На «губе» мне уже никто не помог бы. Заперли бы и ушли. У часового даже ключа от двери нет. Не доверяют. Помню, один солдат охранял друга. Так получилось, что его в тот день туда в наряд назначили. Так они вдвоем полночи песни пели. Друг-охранник с одной стороны дверей, а арестант с другой. Начальник караула услышал, похмыкал, но мешать не стал. Пусть поют. У меня же петь никакого настроения, хотя я один на всё здание. Да и голоса у меня нет. Даже перед собой позориться неохота. Поворочавшись, незаметно уснул.
Утром пришла врач. Назначила разных уколов и лекарств. Потом фельдшер взял кровь из пальца и вены и куда-то оба ушли. После завтрака опять пришла врач. Начала расспрашивать сначала о здоровье, потом о жизни. Кое-что и сама о себе рассказала. Больных в санчасти, кроме меня, никого. Видимо, ей было скучно, поэтому она с удовольствием со мной общалась. В одном из разговоров я ей рассказал о том, как мне, перед тем как отключился на посту, пришло в голову стихотворение, хотя я никогда не умел подбирать рифмы. Но сейчас не могу ни вспомнить, ни найти даже похожих слов.
– А ты помнишь, о чём оно?
– Конечно. Попробую рассказать. И вдруг, вспомнив первую строчку, сходу всё стихотворение ей и прочитал:
Дней конец лежит в ладони,
Стоит опустить курок,
И во мгле ночной потонет
Мир безрадостных дорог.
Люди смерти не заметят
В суете беспечных дней.
Лишь заплачет странник-ветер
Над могилою моей.
Лишь над холмиком могильным,
Темным волос повязав,
Руки опустив бессильно,
Мать забудется в слезах.
Только друг, вздохнув глубоко,
Бросит нА гроб мой цветы.
И, быть может, ненароком,
Вспомнишь обо мне и ты.
Потом продолжаю:
– Ни фига себе, а я его не мог вспомнить!
Она мне отвечает – это не твоё стихотворение, а Лермонтова. Наверное, ты его где-то слышал или читал, и потом, вспомнив, принял за своё. Я согласился и поверил ей. На гражданке я его опять сложно восстанавливал в памяти. Потом, работая лаборантом на кафедре иностранных языков в Петрозаводском университете, обращался к преподавателям кафедры русского языка и литературы, и они такого стихотворения не смогли ни найти, ни вспомнить. Меня это настолько заинтересовало, что как-то, находясь в Питере, обратился к филологам. Рассказал свою историю. Меня отвели к какому-то профессору, который в свое время занимался именно поэзией Лермонтова. Он сказал, что язык и стиль похожи на Лермонтовские, но такого стихотворения у поэта нет. И с усмешкой добавил:
– Если только Михаил Юрьевич не сочинил его после своей смерти.
Потом смутился и сказал:
– Шутка!
До сих пор не уверен, я ли его сочинил. Как-то попытался найти его в интернете и получил ответ: «Автор – Эйно Тимонен. Свидетельство о публикации № 212060401300».
Других ответов на свой запрос не нашёл.
