Сирота

Глава тринадцатая

Сиротский дом

Открылись ворота приюта, и повозка, полозьями скрипя, въехала во двор. В санях сидели, как малые птенцы, детишки один другого мала. Возница побарабанил в ставни, ожидая приёмщицу. Сторож пояснил, что она, наверное, ещё спит, так как вчера было много приёма, голов двадцать навезли со всей округи.
- А что это так много?
-Так из деревни Колбаши многих молодых отцов и матерей погнали на работу в дальние стороны: кого в Сибирь, кого в тундру, кого ещё куда, может, и к якутам на поселение, подбивая усы в губы, рассказывал возница. Так это ещё, куда ни шло. Молодые ещё выдюжат. Так нет и старых туда же.
- За что же их так, батюшка?
-Поговаривают, и всё шёпотом, чтобы ненароком никто не услышал, дескать, богатеями заделались. Это ещё что? Попа Парфения арестовали, матушка, со своей ребятнёй вроде осталась на улице неприкаянная.
-А что уж и до священников добрались, молясь, снова спросил сторож. Да вот те дела! Чем не угодил священник? Может, богатый был?
-Да нет! Нет у него никакого богатства, акромя его выводка, детей то бишь. Да и почём мне знать? Они ведь скрытно жили. Только на службе и видели прихожане батюшку Парфения. Говорили деревенские, что монашки по домашнему хозяйству помогали, да иноки наведывались.
- Может быть, боялся он чего-нибудь или кого-нибудь?- Махая метлой совсем без надобности, так как всё равно валил снег, вновь поинтересовался сторож.
- Бог их ведает этих учёных священников. Так он совсем был неизвестный в округе, так ещё и нелюдимый. Будет нам с тобой базарить. Буди приёмщицу! Видишь, уже головёнки торчат, в тепло просятся, поди, замёрзли. Случись, что с ними мне за них ответ держать. Как бы и самому быть не угнанному. Сурово стало, сурово, батюшка. Времена лихие. Куда голову не поверни, всюду плач, слёзы материнские. Женщина-мать ведь она больше слезами говорит, как радиопродуктор на столбе вещает. Только веры этому сарафанному радио давно уже никакой нет. Сначала о революции говорил, дабы народ власть взял.
-Ай, что народ? Бери больше, кидай дальше. Докинешь до счастья, так докинешь, а не докинешь - пеняй на свою головушку, которую покрыть-то нечем от этих «счастий» и несчастий. Того и гляди, шандарахнут по башке твоей – мало не покажется! У нас тоже вон висит, смотри за ёлкой, громкоговоритель. Как с утра начинает, так до самой ночи. Слова, как дробь из пулемёта сыплются и сыплются, и всё о добре бают. А простому смертному через это самое добро – одно враньё и вылезает. Как подумаешь, даже и не знаешь, то ли смеяться, или плакать. Один клин, не подняться с колен простому смертному. И сторож из всей мочи, как струя воды со скалы, стал махать и махать метлой ещё сильнее, то ли от злобы, то ли от обиды.
-Дескать, земля - народу, богатства - людям! А где она земля-то? Снова повысили налоги. А у людей денег нет. Некоторые из Колбашей за радость сочли, что их на заготовки леса отправляют. Поговаривают, что там деньги будут платить. Ну, а дети что? Присмотрит за ними государство. Сейчас ведь всё общее и дети тоже. Конечно, комната - в общем житие - не дом.
- Понятное дело,- подтвердил сторож, но всё же - это жильё. Ведь за дом надо платить такие налоги, что и дом того не стоит. Вот я за свою избушку триста рубликов каждый месяц отдаю, а зарабатываю всего ничего пятьдесят.
-Как крутишься?
- Как Земля, вокруг оси верчусь. В моём обслуживании не только один двор этого сиротского дома, а ещё несколько таких. Глядишь и набегает. Но в день сплю два-три часа. Тоски не бывает.
- Моя мать поговаривала, что при царизме, что при капитализме хорошего не дождаться, что при социализме не бывать лучше. Народу никогда не сладко. Много нас развелось.
-А я тебе больше скажу стихами:
При батюшке-царе мы были,
При матушке-царице.
Сейчас воем, и тогда мы выли-
Всему голод – мастерица.

- Умно! Сам что ль сочинил?
- Да нет. В газетёнке какой-то вычитал. Вычитать, вычитал, да долгое время поджилки тряслись. А ну, думаю, загребут. По ночам приезжают. Так и батюшку Георгия на рассвете забрали. Вот, ляпнул тебе, а сам и думаю – не передашь ли ты наш разговор? Времена ненадёжные.
-Времена всегда одни и те же, только люди в этих временах другие. Я сам такой! Не боись! Мне по барабану всякие байки. Моё дело, я уже говорил, бери больше, кидай дальше, и мети всё по ветру, будто волосы расчёсывай вдоль шерсти, а не против ветра, чтоб летел мусор, а то глаза заколет, да чтобы в крови не захлебнуться при допросах.
-Что приходилось что ли?
Скажи, кому в этой стране не приходилось?
-Хм! Пожалуй. Наша страна, как капкан, то и гляди защёлкнет наручники. Вот привёз в сиротский дом этих несчастных, а какая их судьба ждёт желторотых? Не зря же государство их собирает в кучу всех. Зови, зови приёмщицу!
Сторож снова постучал в ставни. Наконец, в окно высунулась не ясно кто: то ли мужик, то ли баба. Но в белом чепчике, словно повар в трактире.
А погода так свирепела, что давай сучить во все стороны, словно младенец ножками в колыбели. Снег кружил, как в хороводе на новогодней ёлке, то в одну сторону, то в другую, чтобы как можно больше навалиться сугробами. Дом сиротский всё более и более покрывался белым февральским покрывалом. Окна, словно щёлочки глаз, медленно и планомерно сужались, мешая выглядывать приёмщице- няньке через стёкла. Она, протирая залеплённые снегом окна, в страхе выглядывала в них, помня о том, как бранилась заведующая домом только вчера. Она в истерике ругалась, на чём свет стоит, причитая, что сиротский уже полон, больше некуда селить, что везут и везут, куда везут? Мест больше нет! Кроваток нет! Столовая мала! Куда я этих желторотых возьму? Только разве раскинуть несколько кроваток на веранде? Но… опять же - там ледник ледником, как уцелеть этим несчастным? Первым несчастьем их было, что их родили. Вторым, что родители оказались не совсем путёвыми, коль их не могли прокормить, третьим, что лишились родительского крова и, в-четвёртых, сиротский государственный дом уже почти готов отказать им в житие, а, в-пятых, если их вселить, то только в холодной веранде, где никогда не было отопления. Да ещё есть подвал. Там, конечно, теплее и даже оконце есть, но ведь это подвал. В раздумьях причитала вчера распорядитель сиротского дома. И, сама с собой разговаривая, твердила: « Не возьми я их, сама своей жизнью рискую. Посадят, загребут в тюрьму. Никто меня и спрашивать не будет, были койко-места или не были? Кому какое дело до меня, а до этих несчастных тем более? Если они быстрее уйдут из этого мира, государству только облегчение - кормить не надо. Обществу не нужны эти дети, которые в последующем переполнят казематы?». Сколько прошло детишек через её руки – не вспомнить? Стали ли они людьми? Одному Богу ведомо, да, пожалуй, и он не сочтёт за двадцать лет, каким трудом она подняла и выходила многих сирот, когда оказалась случайно в этой должности. И за столько лет она помнит только два человека, которые выбились в люди, которые ей писали нежные радостные письма. А остальные, к сожалению, посылали душераздирающие без марок конверты: кто из лагерей, кто из тюрем, кто с поселений. География их была столь обширна: Якутия, Воркута, Печора, Крайний тундровый север, Новая Земля и острова Шпицберген. Добывали уран и уголь, мыли золото и рыли шахты, валили лес и строили дороги, и города - и всё это бывшие дети-сироты, будущие зэки. Всюду были бесплатные работники, которых кормить можно кое-как. Для этих несчастных зэков баланда была самой вкусной едой, вроде домашнего борща, которого они и в детстве-то никогда не едали. На крапиве, лебеде, грибах питались они у себя в кровном доме. Однако бывал и праздничный стол, если на столе оказывался жмых с патокой и килька, украденные из коровника и вообще с любых ферм, где выкармливали скотину, чтобы сдать их мясо в последующем государству. Надо было кормить большие города – столицы. Так что желудок их привык к скоромному питанию. Да и общество эта категория людей не тяготила. Тридцать- тридцать пять лет, и нет зэка. И как-то само собой навернулись слёзы. Она вспомнила, как её жизнь надломила, когда при ней, в сквере города Мондомыра, самого богатого тогда города моряков, зарезали её мужа, который умер у неё на руках.


10 мая 2015 год,
Крайний Север,
Больничный городок.
Фото автора.