Когда я, подобно славному в веках юному помору Михаилу Васильевичу Ломоносову, по сию пору служащему ярким примером тяги к знаниям, покидал негостеприимный отеческий кров, чтобы начать обучение в институте, внезапно приехал брат отца - Лёник. Посмотрел он на творимые братом Витей и женой его Наташей бесчинства, походил по подворью нашему, понюхал воздух осенний и сказал, что пахнет тут нежилым духом. Прорёк, что и года не пройдет, как никто тут не будет жить. После зашли в дом, где за скудным обедом, на который расщедрились папа с Наташей произошел следующий разговор.
- Я собираюсь сегодня в город ехать, - сказал я.
- Ну так и поезжай. Чего сидеть то, матушке нервы трепать? Вот пожрешь и как раз на послеобеденный рейс до райцентра успеешь, – ответствовал мне любящий папа Плейшнер.
Мы с Лёником переглянулись.
- Ему, Витя, денег на дорогу надо! - громко возмутилась Наташа, внимательно за нами наблюдавшая.
- Денег? Что ж! Без денег мы от него не избавимся… Нужно пожертвовать. Коли нужно, пускай хоть сейчас берет! Давно бы взял и избавил нас от своей паскудной рожи!
Старый скряга Плейшнер не спеша сходил в спальню и вернулся с бумажником, подаренным отцом мачехи, краснорожим Борисом Николаевичем.
- Сколько тебе, спиногрыз? – ласково спросил он меня.
- Собственно, билет до Б. стоит двадцать два рубля…
- Эх, сплошные траты с тобой, бестолочью! – Плейшнер отсчитал по рублю и протянул мне. - Вот тебе двадцать три рубля, и можешь ни в чем себе не отказывать!
- Так двадцать два рубля это из райцентра, а до райцентра еще доехать надо…
Грошовник Плейшнер задумчиво почесал начавшую краснеть лысину и посмотрел на любимую супругу Наташу.
- Да дай ты ему еще пару рублей и пускай подавится, выродок! – бурно отреагировала Наташа.
Скопидом Плейшнер, почесав лысину, и став невероятно похожим на облезлого опоссума, трясущимися от жадности руками вычленил еще пару рублей.
- А есть он что там будет? – подал голос, брезгливо наблюдавший эту милую семейную сцену Леник.
- Не помрет с голоду, - солидно пробасил Плейшнер, вновь неспешно плывя в спальню. Из спальни он воротился с пакетом помидоров. Был у нас тогда такой метод – выращенные мною недозрелые помидоры снимались и клались в валенки под кровать Наташи и Плейшнера, на дозревание. Могли и до зимы там лежать, если обладающий повышенным аппетитом папа Плейшнер не поглощал их ранее.
- Ты же помидорами то с тетей Ниной и Лариской поделись, - завещал мне щедрый папа, взвешивая помидоры с помощью принесенного домовитой Наташей из кухни безмена,- чай не чужие они тебе. Ты с ними поделишься, и они потом тебя не забудут. Куда тебе одному то два килограмма помидоров? Обожрешься еще…
- Ну ты щедрый, .ля, стал братец! – восхитился Леник, - а на обувь? Не в лаптях же ему своих в институт ехать.
- А чем лапоть не обувь? – недоуменно уставился на него Плейшнер, - тыщи лет русские в лаптях ходили и стали великим народом! А дармоед этот рыжий не может пару лет походить в лаптях! Не в Москву же едет…
- Витя, что ты его слушаешь? – затряслась на своем стуле Наташа.
- Ладно, - решил поразить широтой размаха папенька Плейшнер,- пущай мои старые туфли возьмет. Как раз зимняя обувь ему будет заодно.
«Матушка и благодетельница» Наташа приволокла с веранды туфли, которые Плейшнер уже месяц хотел выбросить, но ленился отнести их на помойку. Помойка у нас была индивидуальная. Располагалась она в лесопосадке, под рябиной, за нашим старым сеновалом. Так как Плейшнер никаких работ по хозяйству не выполнял, свалив все на меня, то в той стороне подворья не бывал. А идти только ради того чтобы выбросить туфли, папа Витя, у которого каждый шаг был по рублю, ленился. Да и занят был – днями старые гвозди в гараже ровняя. Пару ведер гнутых гвоздей собрал где-то и ровнял молотком на куске рельса. Выйдешь из дома и слышишь звон из гаража – ровняет. В промежутках между выравниванием крепежных элементов «смачивал горло» изготовленным мною самогоном. В аккурат, полтора – два литра на день уходило у него на «смачивание».
- В этой рвани в институт? – брезгливо глядя на «щедроты» брата поинтересовался Леник.
- Да нормальные туфли. Почти новые. Сам бы носил, да куда я в них буду в деревне ходить? – ответствовал Плейшнер.
- Зимой?
- А что зима? Он у нас с детства закаленный. Ему никакая зима не страшна.
- А на брюки денег не дашь?
- А что брюки? Эти ему чем плохие? – поинтересовался папенька, драматичным жестом указывая на мои старые спортивные штаны, доставшиеся от Леонида Филипповича, и падая в продавленное его телесами кресло. - Нормальные штаны. Хоть на свадьбу! Он уже к ним привык.
- В город в спортивных штанах как гопник?
- А что, не гопник? – вновь вклинилась матушка и благодетельница, - как совхозный ток обворовывать, так спортивные штаны ему нормально. А в город вишь ты – новые ему подавай! Витя, что ты их слушаешь? Гони их в шею! И этого тюремщика гони, - указала она в сторону Леника, - а то испортит Настеньку.
- Ты не забывайся, шалава, - ответил ей Леник.
Повисло, - выражаясь словами покойного Саши Баша, - напряженное, тягучее молчание. Обширная лысина Плейшнера вдруг налилась багровым румянцем. В первое мгновение я подумал, что папеньку хватил апоплексический удар. Но нет, такую орясину просто так в ад не отправишь.
- Я не позволю в моем доме, - взвизгнул как застарелый кастрат Плейшнер, - оскорблять мою жену! Понаехали тут! Денег им дай! Берите все!
Плейшнер вскочил с облегченно скрипнувшего кресла.
- Подавитесь, падлы стоеросовые! Обирайте меня всего до нитки! Пускайте по миру! – с этими словами он швырнул в меня пятьдесят рублей, не забыв сгрести со стола ранее отсчитанные деньги и отправить их в карман.
- Ты за базаром то следи! – посоветовал ему Леник.
Плейшнер жестом Карлсона, в чревоугодной жажде варения имитирующего смертельную болезнь, схватил себя за голову и забегал по прихожей. Полы гулко цокали под его тяжелыми шагами.
- Оставляйте детей голодными! Забирайте у нас последнее! – кричал он визгливым голосом, - воспитал дармоедов на свою голову! Пооблысел с вами!
Он пнул в живот Пашку который зачем-то высунулся из двери моей комнаты.
- Брат голодный будет сидеть – тебе не жалко? – спросил он меня.
- Так вы бы с Наташей не сидели дома, а устроились бы на работу – тогда и деньги были бы, - ответил я.
- Молод еще, чтобы отца учить! Катись в свой институт и не возвращайся!
- Витя, пускай стипендию сюда привозит. А то нам есть нечего будет! – внесла свои пять копеек матушка и благодетельница,- ты же его растил. Заботился о нем. Теперь пускай он о тебе позаботится.
- Поехали отсюда, - сказал Лёник,- ноги моей больше в этой борделе не будет!
Плюнул он под ноги негостеприимному брату Плейшнеру и уехали мы с ним на рейсовом автобусе в райцентр. Впереди меня ждала новая жизнь, без этих моральных уродов. Во всяком случае так мне тогда казалось.
