Произведение «Латвийская рапсодия» автора Муратов Петр - Литературный сайт Fabulae (страница 1 из 3)

1.

Первая часть «рапсодии» прозвучала в 1984 году – времена, не предвещавшие ничего трагического. То был предпоследний год безмятежной эпохи «развитого социализма», когда советская Латвия еще служила одним из маяков для многочисленных республик СССР.
Я тогда учился на биофаке Казанского университета и в начале четвёртого курса приступил к выполнению дипломной работы, сутью которой являлось получение и изучение антивирусных свойств одного химического соединения. Синтезировать его и химически охарактеризовать предстояло на кафедре микробиологии нашего универа, а испытать противовирусное действие – в Риге, в одной из лабораторий Института микробиологии имени Августа Кирхенштейна академии наук Латвийской ССР. Помимо чисто научного интереса, мне очень хотелось побывать почти за границей – в Латвии, в неведомой Риге.
Прибалтика в Советском Союзе пользовалась большим уважением – какой-никакой, а всё-таки Запад. Такой далёкий, неведомый и манящий… Скрывать не стану: прибалты – эстонцы, латыши и литовцы – смотрели на нас высокомерно. Мы подсознательно мирились с этим, был такой момент, и отрицать это бессмысленно. Даже акцент придавал прибалтам некоторый шарм. Но и основания для этого у них, в то время, имелись. Годы большого террора коснулись их по минимуму, коллективизация была не такой свирепой, как у нас, да и с «величественной» сталинианой познакомились они лишь в её конце. Добавить к этому самый высокий уровень жизни в СССР, наличие мощной промышленности. Радиола «Rapsodija», на которой я дома с детства крутил пластинки, была произведена на некогда знаменитом рижском заводе-гиганте ВЭФ. Высокоразвитое сельское хозяйство во многом сохраняло своё историческое хуторское начало, хоть и в существенной колхозной «интерпретации». Традиционный уклад жизни был во многом сохранён, плюс европейская архитектура, аккуратность, чистота, опрятность во всём. Да! И море! Хоть и холодное. Одно слово – Прибалтика.
Прибыл я в Ригу вечером. На вокзале расспросил, где находится университетское общежитие, и уже в темноте отправился на его поиски. Нашёл достаточно быстро, но не то – общага оказалась юрфаковской. Тем не менее, показав на вахте документы и командировочное удостоверение, я надеялся получить ночлег. И не ошибся: случайно оказавшийся рядом студент по имени Гунтис, объяснив вахтёрше, что у него соседи по комнате в отъезде, любезно пригласил меня переночевать к себе – вахтёрша не возразила. Было неожиданно приятно, так как до этого я был наслышан о неприветливости и национализме прибалтов.
Гунтис предложил хлебнуть чайку, тем более, ещё оставалась кое-какая снедь, не осиленная мною в дороге. Добро! Я начал озираться по комнате в поисках чайника, кружек и тарелок, но не находил их. Оказалось, чай у них принято пить не в комнатах, как у нас в общаге, а на кухне – все стены её были увешаны шкафчиками под соответствующими номерами комнат. Я заглянул в пару из них – полные наборы посуды и прочей кухонной утвари. Да-а-а… Искренне подивившись, я живо представил себе, какой бы начался «круговорот» посуды в нашей общаге после чьего-нибудь первого же дня рождения! А тут – порядок. И мы с Гунтисом, попив чайку и сполоснув после себя посуду, всё сложили на место.
Наутро, искренне поблагодарив гостеприимного латыша, я продолжил поиски «своей» общаги. И вскоре нашел – аспирантское общежитие №3 Рижского госуниверситета имени Стучки находилось в центре города, в старинном доме, на стенах которого висели две мемориальные доски: здесь когда-то проживали композитор Альфред Калныньш и академик Мстислав Келдыш.
В комнате я поначалу жил один. Моё жилище было просторным, с высокими потолками, правда, окно, выходившее в тёмный двор-колодец, давало мало света. Но это ничуть не портило настроения. Главное – работа. Досуг я полностью занимал изучением города, а в выходные и праздники путешествовал по региону.
Институт микробиологии находился за городом, в лесу Клейсту, что по Болдерайскому шоссе. Я быстро сошёлся с коллективом лаборатории, возглавляемым доктором наук Музой Индулен. Руководителем мне назначили младшую научную сотрудницу Наталью Замятину – приветливую, обаятельную молодую женщину. И покатились мои трудовые будни в этой почти заграничной лаборатории.
Русские сотрудницы были живее и общительнее своих латышских коллег. Доктор Индулен почти не выходила из своего кабинета. Строгость и официоз исходили от старшей научной сотрудницы Дагнии Дзегузе. Её присутствие всегда немного напрягало: она, стремясь создать подчёркнуто рабочую атмосферу в коллективе, всегда мерила строгим взглядом всех, у кого просто было хорошее настроение. Кстати, в Латвии официально принято обращение к научным сотрудникам по фамилии с приставкой «доктор», причём необязательно, чтобы они являлись собственно докторами наук. С Наташей, моей руководительницей, мы подружились. Общались, в основном, в лабораторном боксе – я у неё многому научился в работе, начав осваивать новые для себя вирусологические методики.
В той лаборатории трудилась самая лучшая лаборантка из всех, кого мне довелось увидеть за свою научную карьеру. Звали её Скайдрите Рейковска, или просто Скайча, в её руках всё «горело», она никогда не сидела без работы. Я не раз восхищенно говорил: «Скайча – настоящее достояние нашей лаборатории». Она имела среднее образование, по-русски говорила с сильным акцентом, да и работала в институте только потому, что жила недалеко от него в большом собственном доме. От Скайчи всегда веяло основательностью, жизненным тонусом, уверенностью. С такой женщиной, наверное, любому мужику – как за каменной стеной. Но, несмотря на наличие у нее взрослого сына, муж отсутствовал, что было весьма неожиданным фактом. Что ж, и так, к сожалению, в жизни бывает.
Кроме меня и ещё одного лаборанта-вечерника, работавшего на полставки, сотрудников мужского пола в лаборатории больше не было. Поговаривали, что всех мужиков доктор Индулен банально выживала. Да и сам институт являл собой классический «женский монастырь» – вещь заурядная для подобных научных заведений. Моё появление в институте заметили сразу. Сотрудница-латышка из соседней лаборатории как-то поинтересовалась у одной из моих коллег, спросив по-русски: «А что у вас за новый, э-э-э, жёлтый мальчик?» Слова «рыжий» она, видимо, не знала. И «жёлтый» мальчик был тут же привлечён к сдаче норм ГТО от института по плаванию, к концерту художественной самодеятельности – исполнить с коллективом лаборатории латышскую песню «Пут, вейни!» («Вей, ветерок!»). Для полного ансамбля не хватало мужского голоса. Что ж, сам напросился: любил поорать песни за работой в боксе, когда не требовалась стерильность. Сотрудницы поначалу недоуменно переспрашивали друг друга: «Опять наш дипломник распелся?» Однако со временем привыкли. Привыкла и строгая доктор Дзегузе. Она даже интересовалась, когда я помалкивал: «Что-то Петериса не «слишно», он на работе?»
Искренне удивил такой любопытный факт. Некоторым сотрудницам было лень таскать домой бесплатное молоко, полагавшееся им за профессиональную вредность, и они отдавали его мне – студент всему рад. «Только, – говорили, – бутылки назад вернуть не забудь». Конечно верну, какой разговор? И вот, когда я в первый раз принёс пустые бутылки, у меня строго поинтересовались:
– А где «кришечки»?
Имелись в виду крышечки из фольги – для них был выделен специальный мешочек. Каково?
Несмотря на свою должность агитсектора биофака, с комсомолом в Риге я решил не выставляться. Комитет комсомола в институте, конечно же, наличествовал, но существовал незаметно для окружающих. На функционера «от системы» был похож только один сотрудник института – начальник первого отдела, солидного возраста отставной военный. Радеть за комсомол мне не хотелось ещё и потому, что на «ненашенской территории» его, мягко говоря, недолюбливали. У меня состоялось несколько диспутов на политические темы – я крайне удивился идейной «незрелости» и скрытому недовольству моих, хоть и западных, но всё же советских оппонентов. Прибалтам вечно что-то не нравилось.
Однако я не избавился от профессионального навыка агитсектора всюду в городе замечать наглядную агитацию. До сих пор помню пару лозунгов на латышском: «Musu devizu – augstu kvalitati katra darba vieta» (Наш девиз – высокое качество на каждом рабочем месте). Одобряю! И второй, насколько дурацкий, настолько же в своё время популярный: «Ekonomika jabuf ekonomiskai» (Экономика должна быть экономной). Кстати, откровенно восхваляющих или к чему-то энергично призывающих коммунистических лозунгов, типа, «Да здравствует (по-латышски «Lai dzivo») то-то и то-то!..», я не встречал. Они хоть и были «в тему», но какие-то спокойные, видимо, с учётом латышской специфики.
После работы я никогда не отказывал себе в удовольствии прогуляться по старинным мощённым улочкам. Выходил обычно сразу за Горьковским висячим мостом через Даугаву на улице Торнис, что в Старом городе. Шёл по улице Яуниела, мимо дома, в котором жил Шерлок Холмс – он же Василий Ливанов, и где профессор Плейшнер-Евстигнеев не заметил сигнала опасности – красный цветок. Многие эпизоды из «Приключений Шерлока Холмса» и «Семнадцати мгновений весны» снимались в Риге. С удовольствием прогуливался по улицам Яня Сета, Вальню, через Площадь 17 июня, на которой красовался Домский собор с лучшим органом во всём Советском Союзе. Удивило, что многие дома Старого города имели печное отопление – в воздухе висел лёгкий запах угля, а дымоходы обслуживались цехом потомственных трубочистов, одетых в традиционные, немного бутафорские, как мне показалось, средневековые одежды. Но это лишь добавляло экзотики.
А вот музей латышских стрелков, «акушеров» Октябрьской революции, и памятник им рядом с этим музеем выглядели словно угрюмые, тяжёлые аккорды в мажорной теме рапсодии Старого города. Оконченная мною в Казани средняя школа №90 находилась на улице Латышских стрелков. У нас в школе даже был музей, посвященный им: революционная Красная Латышская дивизия в гражданскую войну освободила Казань от белогвардейцев. Но, несмотря на это, я не испытал ни малейшего желания заглянуть в рижский музей. Тем более, знал, что многих уцелевших