Сега Маслобаза, Какили Штоф, или месть фашистских генералов.

           
     
    
Сега Маслобаза, Какили Штоф, или… месть фашистских генералов.

    Где-то в далёком детстве затерялся Сега Маслобаза. Только иногда, в самое неурочное время, часто ночью, из телефонной трубки вылезает его голос, и он подолгу что-то невразумительное и бесподобно глупое рассказывает мне.

    Он рассказывает - а я слушаю.

    Я проводил лето у деда с бабкой, которые, спасая свою большую семью в послевоенные годы от голода и лишений больших городов, обосновались в маленьком неприметном городишке. Город был грязным, некрасивым, заброшенным, далёким от цивилизации и потрясений. И хотя и по нему безжалостным катком прокатилась чудовищная война, он оправился и воспринял быстрее, чем большие мегаполисы, расцвел бесконечными садами, запестрел астрами, обрамился шапочками укропа по краям бесчисленных огородов, а рынки наводнились молоком, тугой сметаной и пластами творога в марле, другими съедобными, недоступными, казавшимися волшебными до сих пор припасами и достижениями колхозников и рачительных огородников в виде свеклы, репы, редиса и свежей зелени.

    Чудом оставался нетронутым советской властью и немецкой оккупацией готический костёл в центре, превращённый в художественную галерею. Чёрной нитью пересекала город река с наброшенной серебряной лапой железного моста, по которому грохотали телеги, газовали машины, брякали металлическими внутренностями трактора и шлёпали бабы с котомками и скрипучими тачками в сторону базара, кто с гусем под мышкой, кто с грушами и помидорами, кто с дерматиновыми туфлями, керосиновыми лампами или желтыми эмалированными тазами "с цветочками", или чем-то иным, полезным для дома, купленным на вырученные на базаре деньги - обратно по деревням.

    По реке взад-вперед ходил маленький ржавый буксир с желтую трубой. Вода вспенивалась от его мотора и окатывала берега мутной волной, смешанной с переливаюшимися разными цветами нефтяными кляксами и опилками.

    Капитан, прогуливающийся по набережной по вечерам, попыхивая сигареткой, высокомерно отвечал девицам и дамам, протягивающих ему влажные ладони|:” Здрасьте!”, пользуясь монополизмом единственного морского волка в городе.

  С окраины кожевенный заводик то и дело выдыхал запахи необработанных коровьих шкур в пюре густого яблочно-томатного воздуха.

  Городок был окружён коварными болотами и топями, где по рассказам местных стариков, скрывалась от людского глаза Кикимора с зелёными, не расчёсанными, сложившимися в паклю волосами, хоронилась в засаде, чтобы сотворить зло с незадачливыми, ступившими на ее землю и позарившимися на ее запасы случайными грибниками или ягодниками. Где-то в тростниках, в гнезде из сухой осоки и перепревшего мха, Водяная Курочка потчевала птенцов бабочками-капустницами, поила их росой из бутонов полупрозрачных голубых колокольчиков и согревала их худые голые тельца утиным пухом, лепестками ветрениц и балаболок.

    Местные охотники тщетно пытались изловить ее, чтобы приготовить потом из ее нежного мяса похлебку, обещавшую вечную мужскую силу.

    До городского вокзала ходил чёрный дымящий паровоз с парoй вагонов со станции под поэтичным названием Лида, хотя на самом деле, в городке этом, кроме имени, не было ничего романтичного. Но можно было купить на вокзальной площади у старушек свёрнутый из желтоватой газеты пакет чёрной кисло-сладкой терпкой вишни, высунуться головой в окошко, и, вдыхая гарь дыма пыхтящего торопыги-паровозика, плеваться от души косточками и представлять, что скоро тебя встретит бабушка, возникшая, как добрая фея, из облака сиреневых флоксов и зарослей полудикой смородины, что будет стоять целый таз спечённых ею сладостей, на плите попыхивать латунный таз крыжовенного варенья с вишневым листом и можно будет тайком сбивать палкой продолговатые железобетонные бутылочные груши с кривого старого дерева, следить за ходом паука-косеношки под потолком в сети серой махровой паутины, что дед заведёт сто раз перебранный трофейный мотоцикл, жёстко пропахший машинным маслом, «Макаку», (так называли германский мотоцикл марки «М1»), и повезёт за грибами или на рыбалку. Можно будет взять в ближайшей деревне лодку и, рассекая круги, нарезанные быстроходными водомерками, часами шуршать днищем по траве, зарослям кувшинок и лилий, среди камышей, чтобы поймать маленьких щучек и пескарей с уклейками, которых потом брезгливо, с омерзением тряся башкой, сожрёт драный соседский кот.


    Ездили мы и на Белое озеро, правда, какое из них и сказать трудно, благо, что в Беларуси каждое второе озеро называется Белым. Там мы разыскивали в сосняках и перелесках грибы или терпеливо складывали в банку бруснику, впитавшую в себя жар летних дней, изморозь утра, запахи лесов, лесных трав, пряность вереска, осторожно, исследуя землю палкой, обходили владения вредной Кикиморы Болотной, и, голодные и счастливые, возвращались в тёплые объятия бабушки, ждущей к ужину.

    Дед шёл в холодный погреб за янтарным яблочным вином и компотами, и день заканчивался пересказом событий дня с мелкими деталями или несущественными подробностями рыбалки или грибного похода под жужжание залетевшего на сладкое круглого мохнатого шмеля и монотонный аккомпанемент садовых кузнечиков в саду.

    На окраине города, где постепенно сходила на нет волна кустов темно-лиловой персидской сирени, располагалось старое заброшенное польское кладбище. За железной дорогой, клубом Железнодорожников, где по вечерам крутили  фильмы про шпионов и партизан, трофейные ленты с Марикой Рекк в главной роли, улица приводила в этот отдельный мистический анклав, куда детвора любила наведываться втайне от родителей и домочадцев.

    Среди могил и надгробий, покрытых мхом и вековой ядовито-зеленой плесенью, среди бушующих зарослей папоротника, выделялся памятник панночке с ангельским лицом и собачкой у ног.

    Ходили разные легенды: то ли это была любимая собака девочки, то ли это был бешеный пёс, который ее укусил, но в любом случае, место притягивало незаконченностью сюжета, открытым концом истории жизни прекрасной польки.

    Местная шпана любила покурить там и  пропустить мутного пивка, а мы сидели и размышляли о прошлом, которого ещё и не было, настоящем, которое еще не сделало нам больно, непонятном будущем, пытаясь осознать смысл и ход жизни и безуспешно постичь, в конце концов, бесконечность. И тогда, рассуждая об этом, свернувшись от вечернего холода и ужаса неизбежной смерти, не замечали, как заходил красный шар солнца за горизонт, увеличивались в размерах кресты и камни кладбища, склонялись над нами деревья, угрожающе скатывалась темнота, раскрывали объятия кусты бузины, поблёскивая волчьим блеском глаз рубиновых ягод, и уже почти не видно было мостовой ведущей домой, и дальше, в загадочную взрослую жизнь, улицы, где едва теплились светом мутные от грязи фонари.

    И вот тогда приходил Маслобаза. Мы его звали так, потому что он был очень толстый - рубашка никогда не застёгивалась на животе, стриженный «под ноль», всегда с капельками пота на лбу и висках, добрый и безобидный.

- Верно ли что мы умрем, Маслобаза?- спрашивали его.
- Ну, да! - отвечал Маслобаза значительно,
- Но ведь это – раз! И не заметишь! Не страшно!
Это успокаивало.

    Серега, или Сега, Маслобаза жил неподалеку в бараке с мамой и братом. Во дворе ровными рядами вечно сушился желтый лук, бродили и что-то ковыряли в земле морщинистыми лапами куры и цесарки, по-хозяйски деловито крутя головами, разгуливали важные петухи, остро пахло помоями и гнилыми яблоками, одуванчиками, яичной скорлупой, сидели, хихикали и сплетничали, лузгали семечки девчонки постарше, и размеренно уплывали в перистые облака звуки гамм, старательно извлекаемые из пианино соседским еврейским мальчиком, да слышались отрывистые перекрики женщин на огородах.


      Дом Сеги представлял собой медвежью берлогу, абсолютный беспорядок и грязь-просто помойку, переоборудованную под жилье. На столе вечно стояла какая-нибудь тарелка с гороховым недоеденным супом и гордо торчащим оттуда копчёным ребром, батарея чашек с недопитым чаем и белёсыми каменными пряниками, величественно блестело алюминиевое ухо открытой консервной банки.

    В берлоге возился толстый и потный Сега с очередной засаленной книгой под мышкой и его старший брат, такой же толстый, такой же неопрятный нечесаный медвежонок, только в очках.


    Вечером приходила с работы мать и, взявшись за голову, разгребала себе место среди гор белья, вороха рваных штанов, дырявых носок и рубашек, садилась не в силах преодолеть этот вселенский разгром и бардак.


    Отец Сеги партизанил в лесах во время войны и рано умер от ран, бормотухи и печали. Он был раздавлен и уничтожен, поняв, что ужасы, которые творили немцы на его земле не было ни физическим отклонением, ни садизмом, ни ужасным заблуждением, а искренним убеждением, что оно именно так и надо. Они методично, по-немецки, правильно и точно приводили в функционирование, как винтики, колесики, кнопочки, изящные инженерные конструкции изничтожения, включали в полную силу движение гигантский механизм, действию которого аплодировали правильные, законопослушные жители немецких земель. В технических решениях они по праву знали толк, а им пытались сопротивляться жалкие, грязные в быту, не на чуть-чуть не ценившие свою жизнь, не организованные во всем славяне.

      Отец Сеги не понял, почему он не стал ни выше, не сильнее, ни значительней, а более всего не мог смириться с опустошением, о гнетущим чувством оскорбления бессмысленно исполненного и справедливого долга отмщения за спаленные под печь дома и города после этой безоговорочной победы, в которой ему достались ордена, политическая подкованность и труха травы " пастущей сумки", растущей по краям огородов, засыпанных под корень подгнившими пестрыми яблоками и канав, наполненных помоями, вместо простого человеческого счастья в достатке и отсутствия внутренних противоречий. Ведь все, что он должен сделать в жизни - родить детей, честно работать, изгнать врагов, он уже сделал, но напрасно ждал и надеялся на хоть какую-нибудь компенсацию от жизни, запивая обманутые ожидания паленой дешевой водкой.

    Его портрет с медалями висел над столом в кухне. Мать указывала пальцем на фотографию, как на икону:

«Если бы отец видел, какие вы выросли свиньи!»
- отрешённо, в бессилии, говорила мать.

Поросята моргали глазами и ничего не отвечали.


    Приходил во двор и Сашка-сосед, взрослый пацан, закончивший речное училище. Он не моряк был, а  речник, что совсем не одно и то же, но врал так вдохновенно, так проникновенно, с таким запалом и чувством, чуть ли из штанов не выпрыгивал.

    Рассказывал, как был на практике в Питере, что девчонки там такие доступные, такого нетяжелого поведения, что шпилил он их с утра и до вечера без сна и устали, а мы с Сегой по началу слушали его, завидуя и открыв рот. Потом истории путались и повторялись.


Видели бы вы того Дон-Жуана: маленький, белёсый, с косой стрижечкой «три пера в четыре