Прости её.

Прости ее
Море! Синее. Глубокое. Илистое. До дна далеко. Почему я вижу дно? Вода, лежавшая на руке, просочилась сквозь тонкую кожу. Странно. Где моя машина? Вот же она! Лежит под бетонным столбом. Тихо лежит.
Что делают эти люди? Спасатели в форменных костюмах. Почему они суетятся? Зачем пытаются вскрыть гармошку двери? Мне не видно. Придется сделать еще несколько неуклюжих, но беззвучных шагов в сторону суеты, брани, охов и вздохов.
Люди, с гримасами ужаса на лицах, пытаются вытащить кого-то из машины. Женщину. Я не знаю ее. Лицо изуродовано до неузнаваемости. Как хорошо, что ее накрыли тканью. Покрывалом. Пестрым. Чужым. Нарядным. Оно легко легло на липкую черную кровь. Не жалко?
Неприятное зрелище. А рука видна. Покоится, нетронутая, на асфальте. Красивая рука. Свежий маникюр. Роскошное кольцо. Ручная работа. Не штамповка.
Кольцо подарил мне Семенов под Новый год. Чудак человек. Повесил его на наряженную елку, сняв один стеклянный шарик. Я и не заметила сразу. Ходила мимо целый день. Накрывала стол. Наряжалась. Пела песни. Зажигала свечи. Ждала его с работы, уставшего, но счастливого. Изматывающий бизнес, подтачивающий нервы, забирающий здоровье, за неравноценный обмен – достаток и довольство – заставлял трудиться и в будни, и в праздники. Понимаю.
О, Господи, это мое кольцо… Это я лежу под покрывалом!
Семенов вытащил из холодильника запотевшую бутылку и налил в стакан пятьдесят грамм водки. Не каждый день жена узнает о случайных связях. Как глупо. Не вовремя. Они собирались в отпуск. Он купил билеты первого класса. Секретарша забронировала номер в гостинице. Для нее. Для них.
…Почему ты уехала, не выслушав? Ведь ничего не было между мной и другой, чужой женщиной. Почти ничего не было. Я не ухаживал за ней. Не дарил цветов, не делал подарков. Не встречал с работы и не провожал домой. Я не потратил на нее эмоций, лишь совсем немного денег.
А ты хлопнула дверью. Громко, не сказав ни слова. Не обругав. Так нельзя, Даша! Люди должны ссориться, браниться, биться. Почему ты меня не ударила? Если бы ты побила меня руками, ногами… я лег бы на холодный пол, как провинившийся пес. И тогда… Ты осталась бы. И простила бы. Не скоро. Не сразу. Но не ушла бы.
Чем больше горючего принималось на грудь, тем сильнее злился Семенов. А он-то надеялся, что алкоголь, заполнив тело до горлышка, расслабит мозг, снимет стресс, расслабит нервы. Нет. Мозг бесновался: «Даша не должна была уезжать, не поговорив!»
Пошатываясь, Семенов укладывал вещи в дорожную сумку.
Догнать. Вернуть. Приковать к себе цепями. Кандалами. Навсегда. До последнего вздоха. Придушить тещу. Поцеловать Дашу. Не забыть запихнуть зубную щетку.
Водка приковала тело к дивану. Намертво. Разбудил телефонный звонок. Уже глубокой ночью.
Это Даша! Это она! Она не может уснуть. Не хочет без меня!
Семенов вскочил, подбежал к телефону. Споткнулся. Чертыхнулся. Включил свет.
Нет, звонила не Даша. Какой-то странный тип грубо сказал, что Даша погибла. Утром следует произвести опознание, потому что тело изуродовано, но документы не сгорели.
Семенов вошел в холодное помещение. На жестком столе лежала женщина.
Как ты здесь оказалась? Даша, зачем ты так? Я что, настолько перед тобой провинился? За что, Даша?
Его увели. Налив чего-то в стакан, заставили выпить. Булькнуло в горле, провалилось в живот, обожгло. Спирт. Чистый. Около себя Семенов обнаружил седого мужчину, достающего из грязной стеклянной банки соленый огурец. Мужчина предложил закусить.
– Где я? – спросил Семенов, хрустнув малосольным огурцом.
– Самыми трудными будут первые дни. Потом боль утихнет, – тихо произнес седой.
– Утихнет боль?.. Кто вы?
Нужно выходить на работу. Как? Может быть, уехать в отпуск? Лежат билеты на кухонном столе. Зачем? В морге вернули твое кольцо. Глупо. Ты так любила это кольцо.
Теперь ты по ту сторону зла. Или добра. Но одна. И никогда уже не увидишь серого неба, голубого тумана. Не услышишь запаха осенних листьев. Для тебя больше не существует моего Сегодня.
А сегодня август, бьющий в колокол по прошедшему лету, дарит последнее, угасающее тепло. Осталось два шага-дня в сторону сентября. Повернуть бы время вспять…
Семенов пробует уснуть еще раз. И еще. Пять часов утра. Шесть часов. Семь. Солнце слепит в глаза. До слез. Он выбрасывает через окно подушку, простынь и одеяло, они летят, кружась. Желтые и красные. Пух и лен.
Бревенчатый дом, утонувший в снегу. Свет в доме. Тусклый. Одинокий. Тень, передвигающаяся по пространству тепла. На улице минус тридцать. Как всегда в январе в Комарове.
Кто-то окольными путями пробирается к дому. Через расчищенные соседом пешеходные дорожки. На своей территории сосед активно поработал лопатой и веником. Директор какого-то маленького заводика, привыкший к каждодневному тренингу-труду.
Семенову легче перескочить через невысокий соседский забор, чем размахивать лопатой на своих сотках, разгребая снежные завалы. Вот он уже стоит на скользком обледеневшем пороге. Стучится в замерзшую дверь. Заходит в дом.
Женщина снимает с него тулуп и валенки. Подает чашку парного молока.
Молоко – нелюбимый напиток. В своем счастливом сне Семенов усилием воли убирает парное молоко и вкладывает в женские руки чашку с горячим чаем. Не так давно он научился влиять на события, происходящие во сне, менять детали.
Он разжигает камин. Она садится в кресло. Пылают дрова. Уютно.
Кто-то стучится в окно дома. Почтальон. Принесла его нелегкая! Глубокие следы-ямы, оставленные почтальоном на белом снегу, возвращают Семенова к действительности. К реальным событиям нового дня.
– Телеграмма. Распишитесь.
«Приеду завтра. Скучно. Все надоело. Целую. Даша».
Поздно. Потерялась, затерялась телеграмма, но нашла адресата через время и расстояние. Поцелуй с того света.
Морозно. Промозгло. Насмехается над плачущим мужчиной полная луна, предлагая ему в хористы голодных воющих волков. Семенов берет ружье, становится на лыжи и уходит в ближний лес. Громкий выстрел. Один. Второй. А затем мертвая тишина. Разбежались волки, поджав хвосты. Закатилась за тучу рассерженная луна. Расхохотался мужчина – нож-смех разделил жизнь на До и После.
Затерявшаяся телеграмма, изменившая жизнь. Злосчастная телеграмма, не пришедшая вовремя.
Даша приехала неожиданно. Открыла своим ключом дверь. Вошла и увидела разбросанное женское белье. Чужое. Красивое. Кружевное. И услышала его смех. Свободный. Счастливый. Возбужденный.
Сестра жены нашла его, затерявшегося и потерявшегося, обрюзгшего и обросшего. Она приехала и расчистила дорожки. Она вошла в дом и разожгла камин. Она нашла керосинку и сварила вермишелевый суп. Он поел. Она легла с ним рядом, и он уснул. Впервые ему не приснилась Даша. Приснилось ласковое море, влекущее, зовущее. Отогревающее и умиротворяющее теплыми волнами. Он – плод в чреве тихой, спокойной жизни. Хорошо.
Утром следующего дня он показал ей телеграмму, она покачала седой головой. Она была старшего его на пятнадцать лет, Дашу – на двадцать.
Даша поздний ребенок в семье. Никто ее не ждал. Но она обрадовала окружающих своим появлением. Пеленки, распашонки – цветы первого сентября – выпускной бал двадцать первого июня. Все промелькнуло.
– Ей было хорошо с тобой.
– Ты не знаешь. Мы плохо расстались. Я…
– Не рассказывай. Я знаю.
…За окном лил дождь. Человек, с болью от виска и до виска, встречал и провожал капельки воды, бегущие по грязному стеклу. Кривой узор осени завораживал. Приковывал взгляд, делая его на секунды осмысленным и тянущимся к жизни. Доли секунды.
Боль отступила. Страх неизбежности новой боли остался.
В палате кто-то закашлялся. Кто? Скорее всего, тот, что лежит справа. У него рак легкого. Неоперабельный товарищ.
Не повернуть головы. Все ощущения сбились в плотный ком. В тошнотворный сгусток. Этот сгусток распространился повсюду. Он везде. В глазах, в носу, в коленных чашечках, в оголенных нервах.
И лучше глядеть в окно. Широко раскрыв глаза. Не мигая – иначе вернется боль и тошнота. Тошнота и боль – вечные спутники опухоли.
Клетки, легко предавшие мозг и перешедшие на сторону противника, подгоняют душу к прыжку в неизвестность. Поскорей бы. Когда все закончится, пройдет боль и отступит тошнота.
Черная пустота впереди не пугает. Тишина, зовущая в бесконечность, не страшит. Страшно, когда кости, мышцы, вены наполнены до краев рвотой. Химиотерапия.
Кто же это кашляет? Неужели ничего нельзя сделать?.. Уймите его! Перекройте кислород – поверните это маленький винтик. Облегчите последние муки умирающего человека. Отпустите его, наконец, с миром.
У него рак легкого. Кровь на наволочке и простынях. Запах смерти, витающий по палате, играет в игру – кто первый?
Мораль современного человека не позволяет оборвать вялотекущее существование сразу всем обреченным, находящимся вместе. Рядом, в одной палате. Не позволяет. Новый человек сегодняшнего дня доводит абсурд до истины, очищаясь в муках других.
Зачем мы разогнули спины? Ради чего встали на ноги? Заговорили? Ради того, чтобы тащить на своих спинах смертельно раненых?
Смелые, прервите мой путь! Я обращаюсь к вам, не поворачивая головы. Мир, живущий за стеклом, очнись!
Люди, прервите мою боль! Отпустите меня, ходящие, думающие, жующие! Наберитесь мужества. Обратитесь к знаниям предков. Я так устал.
Человек закрыл глаза и облегченно выдохнул.
– Она не хотела умирать так, как умирал ее отец. Прости ее, – тихо проговорила сестра жены.
– У нее был рак?
– Ты должен был узнать об этом первым. Она росла избалованным ребенком, не считающаяся с мнениями других и все решающая по-своему, но боящаяся боли, более чем смерти. Прости ее.
Я думала, так будет лучше. Легче.
Устала. Устала видеть, слышать, ощущать. Боль. Страх.
Я гоню прочь мысли, но надоедливая память возвращает меня в день, где под пестрым покрывалом лежит тело.
Почему нет дороги? Светлой. Простой. Отчего я не вижу пути, по которому могла бы уйти в день завтрашний?..