Сергей Егоров и Никита Мельников склонились голова к голове и что-то шёпотом, но бурно обсуждали за своей задней партой. Вернее, обсуждал один Егоров; Мельников, изредка кивая, сосредоточенно ковырялся в каком-то приборе, что-то в нём настраивая, регулируя, прикручивая и прикрепляя.
В этой паре заводилой, а точнее, "генератором идей" был Егоров. С его яркой, неудержимой фантазией, не признающей никаких ограничений, это было легче лёгкого. Мельников же, в отличие от него, воображения был лишён совершенно. Но, опять же в отличие от Егорова, обладал даром воплощать все эти фантазии в жизнь. Как ему это удавалось, оставалось тайной за семью печатями, но в его руках частенько возникали вещи, которым существовать было нельзя по всем законам физики. Вроде тех антигравитационных кроссовок, в которых Егоров, никогда не замеченный в спортивных пристрастиях, однажды выиграл первенство школы по прыжкам в высоту. Наверное, потому, что Мельников даже не представлял себе ещё, что это такое - физика.
Елизавета Петровна, вещавшая о трагической гибели великого русского поэта Лермонтова, старалась на это нескончаемое бубуканье не обращать внимания, но оно не только мешало вести урок, но ещё и страшно раздражало, и в конце концов учительница не выдержала. Оборвав свой рассказ, она решительно пересекла класс и угрожающе нависла над нарушителями дисциплины.
- Что это? - ткнув пальцем в механизм в руках Мельникова, грозно спросила Елизавета Петровна.
- Машина времени, - как о само собой разумеющимся, ответил Егоров. Мельников только согласно кивнул, не поднимая глаз: он в этот момент привинчивал к механизму какую-то ребристую рукоять, и его занятие явно было для него важнее возможного - и даже вероятного - разноса от учителя.
Елизавета Петровна открыла рот, чтобы выразить своё возмущение - и внезапно поняла, что никакого возмущения она почему-то не испытывает. По какой-то неведомой причине - вероятно, из-за тех самых кроссовок - она поверила этим мальчишкам, что перед нею действительно машина времени, и всё это - не наглый розыгрыш. Поверила до конца, без тени сомнения, как можно поверить только в настоящее чудо.
Присев за соседнюю парту на свободный стул, Елизавета Петровна на пол тона ниже спросила:
- Ну и как... Работает?
- Сейчас заработает, - без тени усмешки ответил Мельников. Он закончил привинчивать рукоять и теперь деловито крутил её по часовой стрелке, следя за показаниями крохотного циферблата на крышке механизма.
- Вообще-то дальше 59-го, тысяча девятьсот, у нас не получается, - виновато пожал плечами Егоров, словно извиняясь за резкость своего друга. И, как бы оправдывая его, торопливо добавил:
- Но Никита говорит, что это из-за рассинхронизации, - Сергей старательно выговорил трудное слово, - темпорального поля на больших дистанциях, и он теперь знает, как это исправить.
- Знаю, - подтвердил Мельников, по-прежнему не поднимая головы и не прерывая своего занятия. - И уже исправил. Главное, чтобы сопротивление выдержало, и тогда хоть к динозаврам в гости... Готово! - заявил он, оборвав самого себя. Он посмотрел, наконец, на учительницу, и та поразилась недетской серьёзности его взгляда.
- Ну, какой там год? Когда этого... Лермонтова застрелили? - деловито поинтересовался Мельников и возбуждённо потёр ладони.
- 1841-ый... - обмирая от сладкого ужаса, внезапно охватившего её всю, без остатка, прошептала Елизавета Петровна. Мельников кивнул. Наклонившись к прибору, он чуть тронул рукоять, подкрутил какой-то верньер сбоку и, вздохнув, нажал на кнопку, подозрительно похожую на кнопку дверного звонка. Раздался громкий щелчок, и Никита, лучезарно улыбаясь, выдохнул:
- Поехали!
"Куда?" - хотела спросить Елизавета Петровна, но не успела - свет вокруг вдруг погас, и её завертела мягкая, но необоримая сила. Пол, стул, сам класс, да и вся школа исчезли, осталось только это незримое вращение - и ощущение падения в бездну…
Николай Соломонович Мартынов натянул высокие, вычищенные денщиком до зеркального блеска сапоги, тщательно заправил в них узкие – сегодня он устраивать скачки (не хватало ещё сбить руку) не собирался – кёнчек*, и встал. Одёрнул алый чепкен* с серебряными хазырами* на груди и в мутном зеркале придирчиво рассмотрел своё лицо: гладко выбритое (работа того же денщика), с расчёсанными пышными усами – предметом гордости Мартынова, волевым твёрдым ртом, породистым носом настоящего аристократа, серо-стальными глазами и белокурыми волосами, оставлявшими открытым его высокий лоб. Надел папаху, застегнул пояс с неизменным кинжалом и удовлетворённо кивнул. Николай Соломонович вообще любил совершенство во всём, и всю жизнь свою посвятил достижению этого совершенства: в вещах, в манерах, во внешности, даже в мыслях и чувствах. Он всегда раскладывал их по полочкам, тщательно сортируя на нужные и не нужные; от последних Мартынов безжалостно избавлялся, как от никчёмных сорняков, которым было совсем не место в его внутреннем – идеальном! – саду.
Убедившись, что по крайней мере его внешность соответствует его идеалу, Мартынов крикнул денщику, не оборачиваясь:
- Яков! Бричка готова?
- Николай Соломонович? – раздался в ответ совсем незнакомый Мартынову голос. Он удивлённо оглянулся – и удивился ещё больше, увидев в своём доме молодую женщину в какой-то странной – английской? – одежде. Одежда была чересчур короткой, являя на всеобщее обозрение стройные икры и щиколотки женщины, что было явным вызовом всем общественным нормам морали. Но Мартынову, который и сам постоянно бросал такой вызов своим кавказским нарядом, вид этой женщины весьма понравился. Ему не понравилось другое: вытаращенные глаза окружавших женщину подростков, которыми они буквально пожирали его. Приосанившись и придав лицу бесстрастное выражение, Мартынов постарался не обращать внимания на беспардонных отроков и сосредоточился на женщине, что было несравненно приятнее.
- Да, это я. Но я не имею чести быть представленным Вам.
- Елизавета Петровна, - представилась нежданная посетительница и вдруг, шагнув вперёд, взволнованно выпалила:
- Вы ведь собираетесь на дуэль с Лермонтовым? Вы не должны с ним стреляться!
Мартынов оскорблённо вскинул вверх бритый подбородок, и взгляд его, было потеплевший, окатил женщину январской стужей.
- Приношу свои извинения, сударыня, но это не Ваше дело. Оно касается только меня и Михаила Юрьевича, и только нам судить, что мы должны друг другу, а что нет.
- Ошибаетесь, - прижав руки к груди, сказала Елизавета Петровна. – Это дело касается всей России. Неужели Вы хотите войти в историю как убийца гения?
- Гений, насколько я понимаю, это Лермонтов? – криво усмехнулся Мартынов. – Должен Вас разочаровать: он всего лишь наглый и не сдержанный на язык невежа, который должен ответить за свои слова. И я намерен получить от него этот ответ во что бы то ни стало.
- И Вы лишите человека жизни из-за одной неудачной шутки?
- Он довольно отравлял мне жизнь, и эта, как Вы изволили выразиться, неудачная шутка оказалась просто последней каплей. Поэтому да, я лишу его жизни, если Фортуна будет благосклонна ко мне, а не к нему.
- Он не будет стрелять в Вас, а разрядит свой пистолет в воздух. Вы убьёте безоружного человека!
- Значит, так тому и быть, - спокойно ответил Мартынов. И, глядя в побледневшее лицо женщины, жёстко добавил:
- Он свой выстрел, насколько я Вас понял, всё-таки произведёт. А я, и Бог мне в том свидетель, произведу свой. Прошу прощения, сударыня, но позвольте откланяться – я спешу.
Он сделал шаг в сторону, намереваясь обойти странную незнакомку, но был вынужден остановиться – дорогу ему заступили подростки.
- Вы желаете отомстить своему обидчику, и это – Ваше право, - невольно подстраиваясь под стиль этой галантной эпохи, сказал Егоров. – Но месть, растянутая на века, разве не лучше банального убийства?
- Что Вы хотите этим сказать? – холодно посмотрел на него Мартынов, но Сергей заметил, как сквозь этот холод на дне его глаз блеснул огонёк интереса. И, ободрённый, Егоров продолжил:
- Только то, что этим убийством Вы увековечите имя Лермонтова, сделаете его мучеником в глазах последующих поколений, а его стихи – бессмертными.
- А если я сохраню ему жизнь? – медленно, переваривая услышанное, спросил Мартынов.
- То он проживёт долгую, ничем не примечательную жизнь и умрёт в своей постели – забытый всеми и абсолютно никому не нужный. И никто, - тут Егоров бросил быстрый взгляд на Елизавету Петровну, - не назовёт его гением, за исключением разве что пары-тройки литературоведов, столь же никому не известных, как и… как там его?.. Лермонтов. Ведь только смерть делает поэтов знаменитыми вроде Пушкина; жизнь же превращает их в закоренелых циников и озлобленных стариков, до которых нет дела даже ближайшим родственникам.
- Кто вы? – выдохнул побледневший Мартынов, обводя окружавших его подростков испуганными глазами.
- Потомки, - пожал плечами Егоров и сделал знак Никите. Тот понимающе кивнул и вернул управляющую рукоять своего прибора на место. XIXвек вокруг них вдруг померк, словно на выцветшей старинной фотографии, и провалился в непроницаемый мрак, уступая место веку ХХI-му.
Елизавета Петровна тряхнула головой, приходя в себя от этого наваждения, и посмотрела на сидевших за своей партой мальчишек с таким же испугом, с каким на них минуту – или 176 лет? – назад смотрел Мартынов. Внезапно она сорвалась с места и бегом устремилась к учительскому столу. С бешено бьющимся сердцем Елизавета Петровна схватила лежащий на нём учебник и дрожащими пальцами пролистала его до оглавления. «М.Ю.Лермонтов» - с облегчением увидела она на привычном месте, но тут же замерла вновь, прочитав: «1814-1845»… 45-ый?! У Елизаветы Петровны закружилась голова, и она не столько села, сколько упала на свой стул. Учебник, выпущенный ею из рук, громко шлёпнулся на столешницу, и этот звук вернул её в чувство. Елизавета Петровна снова схватила книгу и, открыв на нужной странице, прочла: «…После несостоявшейся дуэли с Н.С.Мартыновым М.Ю.Лермонтов покинул Пятигорск и высочайшим соизволением был возвращён в Петербург. Но это не оказало благотворного влияния на поэта, скорее, наоборот. Он словно бы потерял вкус к жизни и постоянно затевал ссоры со всеми известными дуэлянтами столицы. Его современники шептались о несчастной любви поэта и о том, что он «ищет смерти». Как видно, под влиянием этих настроений, М.Ю.Лермонтов пишет поэму «Пять гор» и эпопею «Склоны Шахдага», полных тоски об утраченном счастье. К сожалению, «Склоны Шахдага» так и остались незаконченными: 7 октября 1845-го года состоялась дуэль М.Ю.Лермонтова с корнетом Лейб-гвардии Гусарского Его Величества полка А.В. Яковлевым, на которой поэт получил смертельную рану в грудь и скончался на месте…»
Елизавета Петровна перевернула страницу и неверяще уставилась на заглавие: «М.Ю.Лермонтов. Пять гор. 1843 г.» Елизавета Петровна глубоко вздохнула – и медленно выдохнула. Поэма не исчезла. Елизавета Петровна отложила учебник в сторону и взялась за методичку. Уже ничему не удивляясь, она прочла написанное её собственной рукой: «отрывок из 5Г наиз.» - и почувствовала, как её губы неудержимо расползаются в плотоядной улыбке.
- Мельников,
