НЕОБЪЯСНИМОЕ, ИЛИ ЧТО ЭТО БЫЛО ?

Мне было ровно 17 лет, когда я впервые по-настоящему испытала ужас; вернее, не ужас, а что-то пострашнее, чему тогда я не смогла дать определения. Да и сейчас, перелистывая
пожелтевшие странички своего дневника и заново переживая события сорокалетней давности, я снова и снова спрашиваю себя: Что  это  было?

Лето было самым обычным - сухим и знойным. По всей южно-казахстанской области стояла сильная, густая жара и горячий воздух плавно и лениво растекался над бесконечной,
сухой и растрескавшейся желто-бурой  степью. Раннее солнце торопливо взбегало к вершине зенита и надолго задерживалось там: оно сияло, слепило, жгло и выжигало, заставляя
всё живое - и людей, и  птиц - дышать одинаково, через рот, тяжело вздымая грудь и не смея смотреть в глаза огнедышащему грозному светиле.

И в один из таких дней у соседей случилась беда: оказалась на краю жизни тётя Октя - самая красивая женщина нашей улицы. Всегда такая весёлая, такая модная, она казалась нам
самой счастливой в мире; и мы, 15 - 17-летние девчонки открыто восхищались ею, по-детски завидуя любви и счастью тёти Окти и дяди Чена. Вот и сейчас: она лежит под
лёгким камышовым навесом, повернув голову  к пылающему солнцу, а он берёт её руку, и, нагнувшись, что-то шепчет ей на ухо, ласково улыбаясь, затем гладит её плечи, лицо, шею.
Вот она - любовь!
У них двое детей - Таня и Андрей. С Танькой мы всегда рядом - живём через арык, и всегда вместе - мы подруги, с 1-ого класса.

17 июля, как указывают мои дневниковые записи, мне позволили навестить тётю Октю. Чуть приподняв голову, чтобы лучше вглядеться в моё лицо, она, тихо вздыхая, просит
присмотреть за  её  сыном, а с Таней она заговорила как со взрослой!
- Никогда не говори папе того, что я скажу тебе по секрету.
- Конечно, мама, не скажу! Вот честное комсомольское!
- Правда, он самый хороший и красивый? Ты уже выросла, вполне справишься с этой жизнью и поможешь Андрею. Ты старше на 5 лет. Я видела сон, даже не совсем сон,
это был знак Неба: через великий и страшный огонь папа доберётся до меня и мы будем вместе. Дочка, запомни: в день моих похорон одень отца сама; запомни: белая шёлковая
майка, светло-голубая нейлоновая рубашка, новые лавсановые брюки. И главное - сразу, как я перестану дышать, сними с меня вот этот амулет и отдай отцу. Нет, ты сама надень
ему на шею, там заедает замочек, а  шнурок  тесен  не  будет - он  мягко  тянется  и совсем не узкий, давить не станет. Запомнила? Тогда повтори.

Через неделю всей улицей хоронили тётю Октю. В стороне от её могилы, почти на краю кладбища, сложили три небольших узла - по древнему корейскому обычаю вещи покойника
сжигают. Сосед дядя Вадим(таксист) слегка облил узлы  бензином и очень аккуратно и осторожно подпалил. Белые горящие простыни, скрывавшие свое нутро, почернели, растаяли
и на землю посыпалась одежда: фасонистые блузки, крепдешиновые платья, шёлковое бельё, кримпленовые костюмы, юбки-гофре. От огня весь этот цветной гардероб превращался
в коричневые комья, которые шевелились, стекались, коробились и шипели, как живые фантастические существа.

Кто-то из женщин обронил белую треугольную косынку - таким платком повязывают голову  родственницы покойных и носят их лишь в дни похорон и поминок.Я не успела
поднять платок - от удара дяди Толи, брата таксиста, упала на спину, больно ударившись головой об ограду чьей-то заросшей могилы. Встать я не могла! Яркой стеной поднялся над
горящими вещами огонь  чудовищной формы и сдвинулся, будто шагнул, чуть вправо, где почему-то оказался дядя Чен! Пламя стояло на ногах, плавно колыхалось, словно о чём-то
раздумывало, потом повернулось  лицом, или, скорее, мордой, к Таниному отцу! Верхняя часть огня была по-настоящему живой: сверкали глаза, белели клыки, тёмной стрелой
выделялся в красно-алой пасти длинный язык, который стал яростно наносить  стремительные уколы в голову выбранной жертве. Потом чудовище плотно обхватило дядю Чена и
стало быстро менять свой жуткий облик - оно становилось прозрачно-бесцветным, пустым, словно  из пламени вытекала сама жизнь и вливалась в человеческую плоть!

Как страшно закричал Танин отец - лавсановые брюки, нейлоновая рубашка, вспыхнув на нём, пузырились и плавились, крепко стягивая тело. Жуткий крик резко прервался -
дядя Чен схватился за  горло,  словно пытался сорвать шнурок оберега.

Дядя Толя, первый пришедший в себя, с силой оттолкнул подальше от костра горящего соседа, повалил  его  и стал катать по земле, сбивая огонь какой-то ветошью. А дядя Вадим,
мертвенно-бледный, с выпученными глазами и перекошенным ртом, глухо, по-бульдожьи рыча, мелко бил по воздуху той самой палкой, которой только что ворошил истлевающие
в пламени вещи, и  выжидал  удобного  момента, чтоб прибить огненную нечисть.

На шум прибежали все, кто был у могилы. Дядя Чен не кричал, не стонал - его чёрные обгоревшие кулаки были плотно прижаты к шее, глаза, почти выпавшие из орбит,
были белые, огромные; тёмные потрескавшиеся губы были растянуты едва не до ушей, обнажив стиснутые белые зубы; спина выгнулась, туфли дымились!

- Ай-гу! - в нечеловеческом, диком ужасе вскричала баба Ден-Су - мать дяди Чена,- это что же такое! - и, уронив голову на грудь сына, в неописуемом исступлении стала бить
ладонями по горя-чей  земле, взбивая густую кладбищенскую пыль. Затем, словно с силой отпрянув от своего любимца, бабушка буквально вцепилась в его руки
и завопила на всю степь:
- Руки! Кисти рук! Они же не тронуты огнём! И волосы! Не обгорели же! О, Отец Неба! Что творится на твоей земле!

Ошарашенные, полуживые от перенесённого потрясения, никто из взрослых не додумался оторвать обезумевшую от горя и ужаса старушку от несчастного сына.
- А когда он подошёл сюда? Он ведь только что стоял со мной у могилы,- испуганно шептал кто-то из соседей.
Сколько длился этот кошмар - не помню. На том же грузовике, что привёз гроб с телом тёти Окти, увезли дядю Чена, наспех обмотав его полумокрой дорожкой.
В больнице, куда привезли обгоревшего, нам сразу сказали, что  пострадавший  мёртв.

А потом... Потом всех соседей долго расспрашивали милиционеры:
- Какое пламя? Как - живое?! Кто стоял рядом с Ченом? Почему кисти рук не обгорели, может, кто-то держал его над огнём? Никогда не ссорились? Даже не ругались?
Подслеповатый Мун-абай, корейский аксакал нашей улицы, не выдержав, в сердцах выкрикнул на казахском:
- Кисий, самый настоящий кисий держал его за руки!
Молодой загорелый капитан подскочил к деду:
- Какой Кисий? Где он? Как его фамилия? А адрес?
Дед махнул рукой, но не тут-то было - его сразу обступили, стали что-то уточнять.
- Да жена его, Октя, забрала бедолагу с собой,- перешёл на русский Мун-абай,- уж как она люто изводила его своей ревностью!
- А Кисий, Кисий - кто? Может, она наняла его?
- Не наняла - сама забрала к себе. А "кисий" - это наш корейский дух или чёрт, он родной брат вашего казахского шайтана.

А с Таней работал следователь Байменов:
- Ваша тётя Рая видела, как ты застёгивала тумар на шее отца. Зачем? Где теперь этот амулет? Мы обнаружили на месте преступления только широкий синтетический шнур, и где ?
На  шее  твоего  отца.  И  твой отец был задушен. Зачем ты, родная дочь...
- Я знаю, зачем! Её  попросила тётя Октя! Сама! - выпалила я.
- Уж ты бы помолчала. На покойников сваливать! Ну-ну.
Возмущённая, я стремглав рванула домой и мигом обернулась, на  бегу  отыскав  нужную  страничку  в  своём  дневнике.
- Вот! Читайте! "17 июля"... вот... там  про шнурок - "сама надень отцу на шею". Вот!

...В один из Родительских дней, 5 апреля, на старом полузаброшенном кладбище я встретила Таню. Как она стала похожа на мать: тот же овал лица, тот же миндалевидный
разрез глаз. Но взгляд! То беспокойный, то в упор, недоверчивый, немного дикий, как у человека, вскочившего от страшного сна; меня рассматривала долго, не мигая, с искренним
волнением и узнавала  с  трудом, поэтапно: школа - река Сыр-Дарья - спортлагерь. Лицо её как пылающий в камине огонь - то краснело, то темнело; глаза скользили по мне,
руки судорожно дёргались.
- Узнала! - даже не закричала, а как-то взвизгнула она и задрожала всем телом,- я писала, писала тебе!
- Мы переехали следом за вами. Наши дома давно снесли, теперь там Детская поликлиника.

После бесконечных расспросов, слёз, объятий мы пошли к могилам её родителей. С силой протирая надгробную плиту, Таня выговаривала с недоброй ноткой в голосе:
- Ах, мама! Зачем  вы так испортили мою жизнь! Меня до сих пор по вашей милости называют "кисий тари"! Да-да! - "дочь чёрта!" Господи, ну почему тогда всё было из синтетики!
Ну почему именно  я  должна была застегнуть оберег? Ну зачем я застегнула рубашку на все-все пуговицы! А ведь он не хотел, чтоб другие видели ваш тумар на его шее! -
и, упав на край могилы матери, Таня  злобно и горько залилась слезами:
- Даже папа считает меня виноватой! И даже всесильный Бог не подсказал ему, что это не я, а вы! Всё - вы, мама!

Таня лежала долго и неподвижно, прильнув к земле, как ребёнок, прижавшийся к груди матери.
Она много и тяжело лечилась, и пошла на это сама, и официально сумасшедшей признана не была.
Мрачное буйство начинает угнетать её только во время приступов: с помутившимся рассудком, на грани полного безумия, она начинает бить себя в грудь, голову,
клочьями рвёт свои волосы и пронзительно-дико кричит, глядя куда-то вверх, в одну точку:
- Тушите его! Он же горит! Тушите! Папа!

Расставались мы у ворот кладбища. Сердобольный сухонький  водитель уже ждал её - он быстро навёл порядок на могиле своей матери и готов был ехать домой, в Бишкек.
Таня судорожно сжимала худые обветренные руки, поправила редкие седые волосы, неловко обняла меня, затем резко отвернулась как затравленный зверёк; вновь повернулась
ко мне, и снова, глядя на меня в упор, не мигая, пугая выпученной безжизненной чернотой своих глаз, крепко  тряхнула меня за плечи и громко выдохнула мне в лицо:
- День как день, ведь решена задача - все умрут! - и, быстро сделав шумный торопливый вдох, смеясь, добавила с детской гордостью,- Я это ещё со школы помню! Блок, кажется!
... Таня  выглядела вполне нормальным человеком, если  бы не  её  глаза... и  голос, в  котором  прослушивался  оттенок  горестного  безумия.

Возвращаясь домой, я всё  думала о Тане:
- Надо же, тот самый огонь, унёсший 40 лет  назад  жизнь  её  отца, оказывается, в  довесок  прихватил  с  собой  и  её  спокойную  жизнь.

И  снова, в  который  раз, твёрдо  зная, что  не  найду  ответа, я  всё  спрашиваю  себя: А  всё-таки, что  это  было? И  как  это  называется?