По дороге в Шпикулово.пр.

Ожидаемо плеснул по лицу ночной ветерок придорожной пылью, а хотел - прохладой. Я очнулся, сглатывая иссушенным ртом начало стиха: - Прошла, окатив безразличием
Словно на руки сбросила плащ
Остудила бубонным величием...
"Почему - бубонным? Ах, да - бубонной называли чуму".
Шипящим хрустом обозначил остановку напротив меня темный холм. Из недр его вышел водитель, нерешительно потоптался возле моей машины, покашлял в кулак и направился к пригорку.

Далекой бледной полоской на краю мира нарождалось утро.

- Здравствуй долгие лета! - сказал он, заслоняя собою вид на скачущие огоньки пригородного моста.

- И на тебя - такие же напасти! Здравствуй!

- Давно здесь отдыхаешь от сна? - он протянул руку.

- Не более часа, - я вложил в его руку пачку Берлинского "Мальборо": - А из закуски только прелая говядина, непрезентабельная на вид, - и протянул ему конфетку Коровки, пролежавшую весь день на панели автомобиля.

- Ты же знаешь, что я не закусываю, - отмахнулся он.

- Да, читал на форуме: "Чуть не сдох - бросил пить", - продекламировал я по памяти: - Я тоже слежу за своим здоровьем: водку всегда строго закусываю Гептралом. Потому еще при памяти и встретиться рассчитывал с тобой на повороте в Шпикулово, как договаривались, и уж никак не здесь.

- Выключи ханжу. Ты же не бонза. Нормальный среднестатистический вдовец. Впрочем, как и я, - он закурил, с наслаждением затянулся и прилег рядом.

Мы были знакомы не более полугода, а терпеть я его не мог так, будто с пеленок вместе утаптывали одну стезю.

В конце ноября, отнюдь не из желания сочувствия, я проговорился в соцсетях о том, что постыдно и нелепо оказался вдовьцом. Постоянно нарастающее чувство вины, что не сберег любимую, убивало медленно, но больнее, чем онкологическое заболевание.

И получил от него первый циничный комментарий:
"Отпусти её. Немедленно! Бог давно тебя услышал! И теперь Он даёт тебе ещё один шанс. Радуйся жизни. Кем была она тебе? Просто женой, матерью твоих детей. Даже не твоей матерью. Ты сделал для жены всё, что мог: одевал её, кормил, дал приют. А, она, представь, оставила тебя в дураках, ну, не захотела больше жить с тобой под одной крышей..."

Можно было догадаться, что его сарказм добротно настоялся на боли пережитого и был выкурен, как сиженное, боярское хлебное вино - чистое, без крепкой головы и эфирных хвостов.

Я решил связаться с ним по Скайпу и попал в самый татын.

- Тёзка, мне тебя нисколько не жаль, - начал он, поглядывая в нижний мелкий квадрат на экране своего ноутбука, то есть, непроизвольно любуясь собою: - Ты плачешь о том, что не сберег жену, а надо сглатывать сопли и мириться, что избавился от тяжкого груза. Подумай. Это, благодаря тебе, она рано ушла из жизни, оставив милому право свободного выбора, - он, тёзка, ухмылялся: - Но ты не ерепенься и не отключайся. А, то, смотрю, крылья ноздрей раздул так, будто в полет собрался. Выслушай прежде, чем улетать.
Со мной случилась аналогичная история, но годом раньше.
В общем, ерундистика такова: совпадений с твоей ситуацией такое великое множество, что еще немного им перебродить и, наверно, у нас обоих сразу или крышку выбьет, или днище прорвёт. Кстати, ты знаешь, кто на Земле самое кровожадное животное?

- Разумеется, знаю. Верблюд, - подыграл я тезке: - Он верблюжьей колючкой прокалывает и рвёт себе язык. Потом сосёт свою же кровь и неделю может не пить. Вообще-то, я не очень доверяю тем, кто может больше недели не пить.

- Я почему спросил? Потому что вспомнил одну твою песенку, которую ты выставлял на форуме, - и тезка пропел: "Как усталый верблюд свой горб сосватавший свету Я хожу и хожу в этом Богом забытом краю
И верблюжью колючку - отпетую совесть поэта - Как обиду и боль всё никак не пережую

От угла до угла по тропинке протоптанной мною Крестным ходом любви - от семьи отгоняя беду Как усталый верблюд окунувшись в шаги с головою До родного угла всё иду и никак не дойду".

- Честно говоря, смутно помню эту песню. Давно, очень давно это было, - сознался я: - Наверно, еще тогда, когда я в Кирове отбывал наказание, как государственный преступник. Но доносы на меня, написанные Валерием Викторовичем Бурко под чутким руководством Сережи Поддубного и Людмилы Михайловны Шумихиной заучил наизусть. В КГБ, на втором этаже, сталинский сокол Ковязин зачитывал их мне под магнитофон, смакуя каждое слово.

- У меня та же история. И я готов поделиться причинами, по которым я угодил в Контору Глубинного Бурения, - прервал меня тезка: - Но сперва немного предыстории, если угодно...

- Только покороче, - предупредил я: - Часто предыстории бывают длиннее самой истории.

В первый день знакомства по скайпу у меня хватило всё же терпения выслушать его банальную и тягомотную предысторию.

Итак, после того, как тёща выгнала его, приймака, из дома, после путешествия по черноморскому побережью и таёжному Верхнему Васюгану на бое кедровых шишек тёзка вернулся в город, где раньше учился в Универе, где женился по-глупости молодым, где сделал жене с двумя рядами зубов и огромной пористой грудью ребёнка.

Жил в городе этом его старший брат. Вот, к нему тезка и приехал. Брат получил незадолго до явления младшего квартиру.

- Ты был дважды женат? - не удержался я: - Не хватило ума понять всё с одного раза?

- Так же, как и ты, - огрызнулся тезка: - Но, в отличие от тебя, первый суицид случился без любви. Сатириазис мной правил. Мне надо было кого-нибудь трахать каждый день несколько раз. Я и трахал эту толстожопую хохлушку.

- Не все жены становятся с годами хохлушками. Есть и нормальные бабы, правда, мне кажется, они об этом не догадываются, - посочувствовал я тёзке.

Тезка задумался над моей наглой репликой. Разжевал её, точно заячью капусту, скорчил гримасу на лице и выплюнул в экран:

- Борьба полов - это похлеще классовой борьбы. В классовой борьбе Ленин первоочередной задачей ставил уничтожение демократии и укрепление диктатуры, а в борьбе полов главное - выживаемость. Не в том наивном смысле, что кто кого скорее выживет, а просто выживет за счёт лучших навыков приспособленчества. Женщины, как биологически сильный пол, обречены на выигрыш. И они об этом знают. Увы!

Из "краткой" предыстории тезки удалось узнать, что ему помогла трудоустроиться одна подруга студенческих времен. На нее он положил глаз, как на запасной аэродром, в случае, если в посадке откажут другие. Муж у нее был известным альпинистом и постоянно пропадал в горах и, не сходя с вершины Пика Коммунизма, заделал ей ребенка.

Что касается других, то одна была со смешной фамилией Урнова, которая не прочь была поменять свою фамилию на фамилию тезки, но тезка не кипел желанием одаривать своей величавой фамилией Кузнецов первую попавшуюся клоаку, тем более, что еще не отошел от первого брака. А другая работала крановщицей на башенном кране. Ходила постоянно в шерстяных колготках Чебоксарской трикотажной фабрики и давала только в обеденный перерыв, не сходя с рабочего места. Тезка Кузнецов пару-тройку раз взбирался к ней, но уже в кабине, если не забывал зачем он очутился на головокружительной высоте, то уж точно не помнил себя от страха, ощущая, как в нем пробуждался самец жука Богомола. В любое мгновенье крановщица могла откусить ему голову и швырнуть её с высоты девятиэтажного дома.

Ветер, раскачивая бесконечно убегавшую ввысь стрелу, стенал в кабине крановщицы в унисон тезке, но много тише и остужая дул на ошпаренную адреналином, кровоточащую уздечку. Натерпелся тезка, короче, от экстремальных половых встреч в поднебесье. Сильно натерпелся, но не сдался.

- Здесь мы с тобой в стремлениях значительно разошлись, - признался я Кузнецову: - У меня не было усиленного полового влечения. Я был занят совсем другим делом: по вечерам беседовал за чашкой кофе с одним бородатым шизофреником в кафе "Русский самовар". Так что, на девок не оставалось времени.

Там, в кафе, шизофреник постоянно допытывался: "А не хотелось бы мне задать несколько вопросов Иисусу Христу?" А я постоянно отнекивался, но однажды, чтобы шизофреник отстал раз и навсегда, я сказал в шутку: "Почему бы и не задать вопрос?"
Шутка не удалась. Он, задумчиво почесывая лопатную бороду, снисходительно предложил: "Спрашивай".
И потом опять исчез на полгода в недрах своего психодиспансера, оставив меня в тяжелых раздумьях над предупреждением Христа, высказанным своим апостолам: "Нет врача в своей деревне!", позже переделанным евангелистами в выражение: "Нет пророка в своем отечестве!"

Тем не менее, мои посиделки с Христом из дурки нисколько не помешали майору строительных войск Меженскому заявить моей тогда невесте Тане, что ему известно семнадцать злачных мест, которые я постоянно посещаю. Как вообще с таким ненадежным товарищем и одновременно таким мерзким типом, как я, можно дружить и даже общаться?
Я поинтересовался у Тани, так, на всякий случай: "Меженский ненароком не оставил адресов еще пятнадцати злачных мест. Два адреса мне-то уже давно известны. Это партком спецстроя во главе с Украинцем и Комитет Комсомола - кузница кадров парткома, во главе с бывшим секретарем Меженским.

- Ты уверен, что твоя Татьяна не была инициатором тех неприятностей, что рухнули на тебя? Ты убежден в том, что провокации не имели места быть...

На последних словах связь с тезкой прервалась. Я захлопнул ноутбук, но голову захлопнуть не мог. Тревожно роились мысли, поднимаясь столбом к воспоминаниям.

4.

Два месяца мы пребывали в познании счастливой семейной жизни, тщательно скрывая отношения от друзей, знакомых и сослуживцев. Я бегал по этажам спецстрой треста в поисках её снисходительного взгляда. Вот, откуда, оказывается, строчки: "Прошла, окатив безразличием, словно нА руки сбросила плащ..." "Я-то знаю, что видеть хотела..."

Два месяца скрывали, как умели, пока Таня не вывела меня под ручку на первомайскую демонстрацию.

И - началось!

Её каждое утро, как на планерку, вызывали в партком и, если первое время уговаривали: "Пойми, ты с этим выродком летишь в пропасть. Этот диссидент даже с заместителем секретаря партийного комитета треста не здоровается! А какую антисоветчину он пишет в нашей газете "Голос строителя"? Его место в тюрьме. Нет сил с ним разделаться, мы поможем, для того и назначены партией и народом, чтобы не подпускать всяких отщепенцев к святая святых..."

Таня подготовленно отвечала - ночами репетировала ответную речь: "Неужели вы считаете, что я не справлюсь с одним, когда у меня в подчинении тысяча..."

Потом просто выставили ультиматум: "Или карьера, или этот недоносок!"

Даже в 1985-ом году это казалось каким-то бредом, полной и окончательной победой идиотизма над здравым смыслом.

"За тобой установлена слежка, - предупредил меня дежурный по "вертушке" сержант Андрей Блинушов: - Им известно, что ты редактировал роман своего друга, и что роман переправлен на Запад, в радио "Свобода". Все твои телефоны на прослушке. Видимо, скоро будут брать".

Я догадывался, поскольку за два дня до предупреждения меня и мою журналистскую деятельность коммунисты публично клеймили на общем собрании. Особенно давили на недопустимость