Бледный гость

            Всё, что он делал, было какое-то незаметное. И первое его появление в нашем отделе тоже было какое-то незаметное. Дверь отворилась только на половину, и в узком проёме возникла невзрачная, ничем особенным не примечательная фигура — так, плотно сбитое упитанное тело, обтянутое заношенным серым костюмом, покатые плечи, коричневые туфли, лицо округлое, виноватое, зализанные кверху редкие волосы, коротенькие ручки, похожие на беличьи лапки, вечно сложенные на округлом животике. Но вот глаза... Единственное, что в нём было неординарного, это его ореховые глаза, казавшиеся удивительно честными. Если в толпе не встретишься с таким человеком глазами, то обязательно пройдёшь мимо. Он, наверное, идеально выглядел для шпиона. С такой невзрачной незапоминающейся внешностью можно проникнуть в самые секретные учреждения врага. Во время холодной войны ему цены не было бы точно. Но, к сожалению, холодная война давно осталась в прошлом. Ныне же на дворе был век 21-й, что, кстати, мало сказывалось на специфике нашего учреждения, словно бы застрявшем в середине 20-го. Копировальная техника у нас была ещё советская, никакой цифровой революции вроде бы не было и в помине... Похожий на шпиона гость плавно перетёк в наше помещение из коридора, сделал осторожный шаг в сторону и присел прямо на пол, подложив под себе потёртый и плоский, как блин, портфель.
            — Меня зовут Симеон Ефремович Облепихов, — сказал он тихим размеренным голосом, глядя в пространство перед собой. — Я назначен к вам делопроизводителем третьего класса. Сразу хочу предупредить: я человек со странностями. Но ведь в этом нет ничего особенного, правда? Все мы в той или иной степени люди со странностями, так что...
            Он замолчал и поглядел на нас своими удивительно честными глазами. И мы растаяли. Мы разом решили, что он очень мил и наверняка приятен в общении — его тихую невзрачность мы приняли за природную интеллигентность. Пока мы ответно представлялись, он внимательно оглядывал нас своими ореховыми глазами, в которых не было и тени лукавства. Казалось, он был перед нами весь как на ладони. Сначала он подошёл ко мне, должно быть, потому, что мой стол находился с краю.
            — Вы позволите навести у вас на столе порядок? — спросил он, глядя на меня в упор своими удивительно честными глазами.
            Я замешкался.
            — Э... собственно, что вы имеете в виду?
            — Да ничего особенного. Просто увидел, что у вас бумаги в беспорядке.
            — Ну, пожалуйста, — промямлил я, не в силах отказать таким удивительно благородным намерениям.
            И он принялся наводить порядок на моём столе — за считанные минуты бумаги, выложенные стопкой, приняли аккуратный вид, карандашные стружки были сметены в корзину для мусора, а белая чашка с остатками присохшего к стенкам кофе была вынесена за дверь — должно быть, в туалетную комнату для отмывания её под краном. Пока Облепихов отсутствовал, мы переглядывались и обменивались короткими замечаниями о своих впечатлениях, суть которых сводилась к тому, что этот новичок и впрямь очень мил, деликатен и вряд ли внесёт в существование нашего отдела какой-либо дискомфорт. Потом он вернулся и с прочими столами проделал то же самое, что и с моим, то есть привёл в порядок все находящиеся на них предметы. Так он тихо, дружелюбно, по-товарищески и вошёл в нашу жизнь — жизнь восьмого отдела архивных фотоматериалом.
            Через месяц мы уже не представляли своего существования без него. Облепихов, а попросту Лепя, стал для нас чем-то незаменимым, чем-то таким, без чего нельзя было представить нашей дальнейшей жизни. Он первым приходил на работу и, пока мы, потягиваясь после сна, вползали в наше рабочее помещение, он шустро наводил порядок: вытирал пыль, подметал пол, поливал цветы. Ещё он охотно бегал для нас за пивом и пончиками в забегаловку напротив. Можно было подумать, будто свою доброту он ограничивал исключительно нашим отделом, но это было не так. Помнится, как мы всем коллективом бегали на третий этаж, чтобы посмотреть, как Лепя, ползая на четвереньках, мыл полы у директора в кабинете. И мы снова думали, как же он мил и что бы мы без него делали, если бы вдруг его куда-нибудь перевели.
            А потом всё несколько изменилось. Помню, как Ивана Петровича отправили на пенсию, его рабочее место за столом в дальнем углу опустела, а в помещении в целом воцарилось некое тревожное ожидание, кого же там назначат начальником нашего отдела. А потом дверь отворилась, и в помещение стал вползать гигантский письменный стол, толкаемый кем-то невидимым из коридора. Мы несколько обеспокоились, так как в помещении у нас и так едва хватало места для уже имеющихся столов, а тут ещё один, но потом мы увидели Лепю, который, собственно, и толкал этот стол в помещение, весь красный от натуги и изрядно вспотевший.
            — Что же это такое? — вскрикнул Кирьяков. — Куда? У нас тут и так тесно.
            — Да, да! — закричали мы, нутром чуя некую угрозу нашему комфортному бытию.
            Места и впрямь было мало, между столами были узенькие проходики, по которым мы едва протискивались к своим рабочим местам, так что появление ещё одного стола привело бы эти проходики к полному их исчезновению, а это... сами понимаете, никакого удовольствия нам не доставило бы.
            И тут Симеон Ефремович впервые повёл себя не как маленький незаметный человечек вроде гоголевского Акакия Акакиевича, а как некая вполне адекватная личность с собственной волей. Он замахал своими беличьими лапками и тоненьким голосом объявил, что он, оказывается, не хухры-мухры, а дальний родственник самого товарища Камнегробова, и потому не потерпит... Кто такой Камнегробов, мы, конечно, не знали, но фамилия всех напугала. Как бы развивались события дальше, не рискну предположить — возможно, мы, не взирая на нашу симпатию к Облепихову и не взирая на его загадочного родственника, вышвырнули бы его обратно со столом в коридор, но тут в помещении появился директор нашего института, тот самый, у которого Облепихов регулярно мыл полы, и он, бархатно улыбаясь, мягким голосом объявил, что, оказывается, товарищ Облепихов с нынешнего дня назначен начальником нашего отдела, и что он, директор, надеется на наше понимание и что мы окажем молодому специалисты всяческую помощь.
            Тут, конечно, мы и прозрели. Оказывается, мы всегда считали, что более подходящей, чем Лепя, кандидатуры на эту должность на всём свете не сыскать, что товарищ Симеон Ефремович пользуется нашим глубочайшим уважением и что ему, конечно, обязательно найдётся место в нашем помещении — в тесноте, как говорится, да не в обиде. Но тут, ко всеобщему смятению, выяснилось и другое, что Симеон Ефремович, оказывается, тесноту очень не любит и поэтому планирует нашу комнату занимать в одиночестве. Что поделаешь? Вздыхая, мы выволокли наши столы в коридорчик, который был так мал, что все столы пришлось поставить друг на друга — благо, здание было сталинской постройки и потолки были пятиметровые. Теперь нам приходилось взбираться на свои рабочие места с помощью альпинистских принадлежностей, в чём тоже обнаружилась своя позитивная сторона, так как мы уже через месяц так окрепли, что могли очень эффективно колоть дрова.
            Директор же, понаблюдав за нашими перестановками, сказал своим бархатным голосом, что всё это очень креативненько, и удалился. А наш новый начальник отдела, собрав нас в своём кабинете, объявил, что, учитывая какая у нас скудная зарплата, он планирует новые работы на стороне с хорошим заработком, а именно — колку дров на его усадьбе на окраине города. Так с тех пор мы и ходим туда по очереди каждый день, колем своему начальнику дрова, а он глядит на нас из окна второго этажа и пьёт чай. Потом он выходит к нам на широкую веранду, иногда подносит стопку водки, ещё реже оплачивает наш труд — и каждый раз исключительно дровами, по три полена на одно рабочее рыло. Никак не пойму, на кой ляд мне дрова, ведь в моём многоквартирном доме паровое отопление. Но всё равно я ему благодарен, ведь человек он милый и очень хороший, на всём свете лучшего не сыскать. Ещё Симеон Ефремович, дружески хватая меня за нос, смеётся и всхлипывает от удовольствия, он глядит на меня своими удивительно честными глазами и шепчет дружескую просьбу о том, чтобы мы называли работы на его дворе барщиной. Ну что вам стоит?! — словно бы говорят при этом его глаза. — А мне было бы приятно. И мы кланяемся ему в пояс не в силах отказать...