Польская поэзия. Влодзимеж Слободник

На стебле ветра даль сама себя колышет,
Словно большой цветок. Пески. Узбекистан.
Отсюда Навои со смуглой музой вышел
На песенный большак. И ты, пришелец, стань
И оглянись вокруг: Ферганская долина
Несет свои сады к стопам великих гор
И льет в мехи времен из вечного кувшина
Стоялое вино. Гляди, как тешит взор
Зеленая лоза, послушная ладоням
Садовника, как древний прирученный зверь.
А солнце так палит, что в сон долину клонит,
Земля глаза прикрыла темные. Теперь
Ты видишь: вдаль плывет, колышется кругами
Пейзаж. И может быть, поймешь ты Навои
И погрузишься в песнь, как в небо с облаками
И как в родник, где вновь повторены они.
 

Торжественность древних далеких дорог
В горбах тяжелеет и в поступи ног.
В глазищах лежит неизменно.
Как если бы мир этот временный наш
Для них был пустой мимолетный мираж,
Идут, возвышаясь, надменно.
Так шли по Египту среди пирамид
И сфинксов, в глазницах которых пылит
Пустыня песками от века.
Не раз задевал королевский их шаг
Луч светлой звезды, и могильников мрак,
И мертвую грудь человека.
Так шли по Аравии через пески
И Савской царицы тащили тюки,
Царицы, пленявшей искусом.
Так некогда морды спокойные их,
С глазами, где гомон столетий притих,
Склонялись над спящим Исусом.
 

Женщина чистит картошку.
Дождь будет падать и радуга расцветет,
а она будет чистить картошку.
Сосед будет обнимать случайную подругу,
а она будет чистить картошку.
Уличный музыкант заиграет на скрипке,
а она будет чистить картошку.
Все диктаторы мира падут с пьедесталов,
а она будет чистить картошку.
 

Дом полон призрачных теней,
а может быть, на них он и стоит,
как на хрупких опорах.
Фотографии немецких офицеров
времен франко-прусской войны
выходят из рамок ночи.
Старомодный фарфоровый лебедь
плывет к привиденьям баронов,
закованных в стальную жестокость
и окутанных тошнотворно-сладким
облаком сентиментальности.
Одна рука у них в крови по локоть,
другая держит голубой цветочек.
 

С первого же твоего взгляда,
внезапного, как капля, сорвавшаяся с ветки,
придут к тебе березы,
придут к тебе ивы,
и вечер
вырежет в них отверстия, как в свирели,
а когда он на них заиграет,
выплывет первая нота
и на землю опустится так легко,
легче пуха,
и утонет на дне твоего
слуха.



Камни, воскресшие из мертвых.
Бегство далей.
Колодцы, такие глубокие,
что день в них тонет.
Беседа с ивой и молчанье с ивой.
Вода, печальная, как ночь.
Пейзажи Мазовша — как на ладони,
пробитой гвоздем
и, стало быть, кровоточащей.
 

Святые, выстроганные из дерева,
святые скорби,
святые польских дорог,
святые крестьянских обид
стоят, словно обожженные,
стоят, объятые огнем,
который жжет и болит.
Их венцы — колючая проволока
концентрационных лагерей,
их нимбы — голод и смерть,
пули и остроги,
а глаза их глядят
на польские дороги
и дальше — за польские дороги.

Трогаю землю,
как огромную круглую вещь.
Говорю о людях живых
и о людях умерших.
Радуюсь цветку или облаку,
ибо мне не кажется, как другим,
что это уже устарело.
Птичье пенье, для других банальное,
для меня рождается заново.
Ем хлеб и пью воду,
пишу стихи и слушаю музыку,
грущу и радуюсь
моей уходящей жизни —
я, человек, избежавший
газовой камеры.



Я с обручем гонялся в детстве
У старых статуй и фонтана,
И шумно в небе расцветали
Большие липы и каштаны.
На солнечных часах все тот же
Был час беспечности и счастья,
И мятно пряниками пахли
Мой рот, цветы, деревья, сласти.
Мать карапузу покупала
Те пряники в киоске рядом,
Тогда на вкус, на цвет, на запах
Саконский Сад был райским садом.
В скульптурах старина скрывалась,
Таинственная и огромная.
Здесь были: Живопись, Поэзия,
Драматургия, Астрономия.
И География, чей глобус
Младенцем был большеголовым.
Она в грядущее глядела
С лицом пророчески суровым.
Я стал Солдатом Неизвестным
И вот лежу в Саду Саксонском,
Под тяжким и трагичным небом,
Под траурным варшавским солнцем.
 

О, ярмарочный рай цветов и форм,
Взлеты не выше гогота галерки,
Взлеты роскошней вывесок малярных,
Где пляшут сапоги и кружка пива.
О, низкий стиль и сочность языка,
Привязанность к вещам простым и грубым:
Шутам, зеленым, желтым, ярко-красным,
Друг друга звонко хлещущим по роже,
Словам соленым, что порой честнее
Неправды благородных выражений.
О, балаган, где догола раздета
Грудастая деваха! Правда плоти,
Истина брюха, откровенье бедер!
А если грусть, то не бескровный плач
Салонных юношей, но рев матроса,
Чьи слезы капают в пивную кружку,
Соленые и крепкие, как море.
А если уж тоска, то не о звездах —
О полнокровном и ядреном теле,
Жажда пощупать, потрепать, помять,
Без лишних слов, но молча или с криком.
О, ярмарочный рай цветов и форм,
Бегство от мрачной бездны и от смерти,
Спрятаться в тело, в смех и в алкоголь,
Спрятаться в пестрые, густые краски.
Не философия — лишь материал
Для философии! Не мрак безлюдный,
Но яркие, раскрашенные хари,
Уроки танца для калек печальных.
 

Красные рыбы
среди растений
зеленых,
красное
и зеленое молчанье,
красная
и зеленая радость
тишины,
радость прозрачного аквариума.
Красное и зеленое
умолчанье о грусти.
Рыбы, которых поймал художник
на гибкую удочку кисти.
 

Изобрази ночь, сумрак, тень кувшина,
Тень человека и свечу. Вот-вот
Она погаснет. Всей собою ждет,
Когда поглотит темная пучина.
Изобрази цветок, который знает,
Что ляжет на могильную плиту,
И этот свет, и эту темноту,
Ту, что в ночи для глаза вызревает.
Изобрази двух женщин, молодую
И старую, одна в морщинах вся,
Другая светится, в себе неся
Ламп и металлов тайну колдовскую.
Изобрази теперь исчезновенье
Всего. Но как его изобразить?
Оно столь полновластным хочет быть,
Чтоб гасла форма и ее свеченье.

Ян вспоминается, как прапрадавний
Гончар бы вспомнился над брегом Нила,
Как то, что говорят огонь и глина,
Что свет и тьма являют правдой явной.
В нем слышались соль, и мука, и уголь,
Ростки растений, рвущиеся к небу,
Зима, столь белая, что больно снегу,
Вулканов бешеных глухая ругань.
Он был как взрыв, как тишина по взрыве,
В которую слух оглушенный ввергнут.
Он прозревал земные руды в недрах,
Жизнь в камне, душу — в птице, в звере, в рыбе.
Он хлеб в могучих огненных ладонях
Держал, как смерть свою в них держит ныне,
В неведомые уходя пустыни,
Где ни слеза, ни слово не догонят.