Помню тихую гавань, залитую солнечным светом,
как стакан – до краёв… как котомка – впритык, под завязку.
Трепыхалось в рыбацких сетях повзрослевшее лето,
на алтарь бытия возлагая последнюю ласку.
Если рай существует – то он непременно такой:
с серебром седины паутин в кудрях рыжего цвета.
И убрал паруса, стал на якорь бродяга морской,
одурманенный женскими чарами бабьего лета.
Гавань мерно шептала ему: «Оставайся со мной…
Я люблю тебя очень… могу повторять бесконечно …»
Он в ответ шелестел парусами: «Люблю… только твой…»
Жаль, что счастье так призрачно, хрупко и так скоротечно.
Судьбы бухт, кораблей и людей где-то свыше творят,
добавляя к ванильной эссенции специи горя.
Так шторма корабли заставляют терять якоря,
отказавшись от гавани рваться в открытое море,
чтоб волною в щепу не разбило о пристань борта,
обрезая сроднившую чувств и цепей пуповину,
размыкая объятия и замыкая уста,
разрывая обшивку души о прощания льдины.
Шторм развёл ненадолго их души по меркам земным,
в исчислении Вечности – разве всего на полвдоха.
Он вошёл в эту гавань под флагом Любви и Вины,
позади оставляя разлук и скитаний эпоху.
Как и прежде приветлива гавань, тиха и светла,
словно выдумкой, сном были долгих шесть лет расставания.
Но фиксирует сердце пониженный градус тепла:
корректируют чувства минуты… часы… расстояния…
И в ответ на «люблю» неразборчиво шепчет прибой
оправдание горькое «время ушло…», как молитву…
«Я вернулся и чувства сберёг… Что случилось с тобой?»
«Ты погиб, проиграл… Хоть и выжил и выиграл битву…»
Парадокс… Но давайте посмотрим сермяжной в глаза:
галеон, словно дервиш – утративший ум голодранец…
Цвет слоновой кости на изорванных в хлам парусах…
такелаж полусгнил… настоящий «Летучий голландец»
Он ведь умер, когда растворился в стихии морской,
унося в порыжевшее лето обрывки рассвета…
Бог воздал: мертвецу – пыль архивов и вечный покой,
а приветливой солнечной гавани – долгие лета. |
