Недавно случилось мне проехаться в общественном транспорте. Обычно я езжу на машине, поэтому поездки в вагонах метро, на трамвае или автобусе – для меня дело редкое. В машине кроме радио, как правило, послушать нечего. Да и те передачи, которые предлагаются радиослушателям, в добрые советские времена не прошли бы ни одной цензуры. Штамп с единственным (хотя, возможно, не особо блещущим литературными нормами) словом «ХАЛТУРА» стоял бы на каждом сценарии передач, которым предстояло бы выйти в эфир. Иными словами, они бы в этот самый эфир никогда бы не попали.
В общественном же транспорте ехать хоть и неудобно, зато намного веселее. Едешь – и прислушиваешься. И главное – никакой цензуры! Вот с одной стороны двое импозантных мужчин тихонько обсуждают то ли бизнес-планы, то ли какие-то деловые проекты. Я до проектов далека, но скашиваю глаза и вижу, что между обсуждениями весьма серьёзных вопросов мужики ухитряются стрелять глазами направо и налево. На кого? Ну, не на толстую же кондукторшу, обвешанную рулонами билетов, и постоянно призывающую вновь вошедших пассажиров не забывать вовремя оплачивать свой проезд. Голос у этой работницы автопарка чем-то смахивает на голос Яна Арлазорова, только в женском исполнении. Вот это арлазоровское протяжное, да ещё и произносимое особой интонацией «Граждане-е-е-е!» и далеко не статная фигура с кучей билетов-роликов на груди (я даже затрудняюсь сказать, какого размера) видимо, совершенно не привлекает мужчин, которые за свой проезд давным-давно уже заплатили. Посему бизнесмены, которые обсуждают свои дела, смотрят не на неё, а на вновь входящих людей. И если среди них встречаются молодые барышни, то глаза их задерживаются на пассажирках ровно до следующей остановки. А там… Там начинается всё сначала: «Граждане-е-е-е!» где-то на передней площадке и стрельба глазами в разные стороны на задней. Разве в машине увидишь такое?
А вот два парня-студента, судя по всему из какого-то технического ВУЗа, на чём свет стоит ругают некоего доцента со стандартной фамилией Иванов. По их словам выходит, что работает в этом ВУЗе далеко не человек, а какая-то помесь, состоящая из целого зоопарка зверей, из которых «горилла» - самый безобидный. Речь парней пестрит сравнениями и с другими животными, в основном, конечно, вооруженными рогами и копытами. За что так досталось неизвестному мне Иванову, выясняется тут же в разговоре: молодым людям никак не удаётся получить зачёт по высшей математике.
Я искренне внутри себя жалею и Иванова, о породе которого я могу только смутно догадаться, и пареньков, потому что сама в высшей математике не понимаю ровным счётом ничего. Окажись я на их месте, я бы высшую математику не сдала бы никогда. И тогда, вполне возможно, Иванов получил бы от меня какое-то дополнительное сравнение с животным, коего, возможно, ещё даже в зоологическом атласе нет.
Сиденье у меня боковое, на ближайшей остановке справа от меня садятся мальчик и девочка – судя по ранцам за плечами – школьники, и тут же затевают спор: «Где в наше время находится самое смешное место?»
- В цирке! – моментально чуть ли не кричит паренёк в синей куртке с мехом, - я, когда последний раз с отцом там был, чуть со смеху не лопнул, когда клоуны на арену вышли. У одного штаны были такие широкие, что там, наверное, двое поместились бы. А ботинки… те вообще «каши просили»! Как он в них только ходил?
Но о ботинках он договорить не успевает, потому что девочка тотчас же перебивает его. В голосе – ирония чистейшей воды. Такой интонации позавидовали бы даже артисты театра и кино:
- Да ну, этот твой цирк… Я там была. Ничего интересного. Одни гимнасты да лошади с бантиками. Детский сад какой-то, а не цирк.
Я встаю и начинаю потихонечку продвигаться к выходу. При этом я незаметно улыбаюсь словам «детский сад». Давно ли эти юные создания сами ходили в детский сад? А вот теперь сидят и рассуждают, как взрослые, приводя в пример детский сад, как что-то несерьёзное. Бизнесменов на задней площадке уже нет, они вышли остановкой раньше. Вместо них на сиденьях восседают две старушки, весьма похожие на молчаливые мумии. Мумиям же, как известно, поговорить бы о бизнес-планах вряд ли удалось. Да и «стрельба глазами» явно не по их части. Я выхожу и направляюсь во Дворец Культуры, где провожу индивидуальные занятия со школьниками.
Первым по расписанию стоит Артём. Про себя я называю его «философом», потому что прежде, чем выполнить то или иное упражнение, он долго вчитывается в задание. При этом он шевелит губами, периодически бросая на меня взгляд, правильно ли он мыслит. То есть я для Артёма – своеобразная «лакмусовая бумажка», которая в зависимости от правильности или неправильности сразу же среагирует каким-либо движением глаз, рук, рта – в общем, Тёмик ждёт типичной учительской реакции.
В этот раз, не начиная урока, я решаю задать Артёму только что услышанный в автобусе вопрос:
- Тёма, а где, по-твоему, у нас самое смешное место?
- Во Дворце, что ли? – Тёмка реагирует на мои слова дословно.
- Да нет. Вообще. Как ты считаешь, где, например, тебя могут рассмешить больше всего?
Артём морщит лоб, потом трёт его двумя пальцами, словно я дала ему задачку из той самой высшей математики, по которой два парня из автобуса никак не могли получить зачёта, потом вздыхает, видимо пытаясь найти в моих словах какой-то подвох, и говорит:
- Не знаю.
- Ну, не знаешь – и ладно, - и чтобы не мучить ребёнка, я начинаю урок с повторения слов, которые Тёмику даются куда легче, чем поиск ответа на мой вопрос.
Затем наступает черёд фонетики, потом идёт грамматика, в которой Тёма с некоторых пор начал разбираться более-менее нормально. Однако, больше всего его ввергает в недоумение вопрос, как англичане используют целых шестнадцать времён, в то время, как русские люди с лёгкостью обходятся всего-то тремя.
- Артём, - начинаю я. – Английский язык на самом деле намного проще русского.
- Не может быть, - и Тёмик рисует на своём лице такое неподдельное недоверие, что я… я не нахожу ничего лучшего, как прибегнуть к сравнению.
Снимая с полки два томика нашей родной русской грамматики, я показываю их Артёму: «Видишь?»
- Ну… - подперев кулаком голову, довольно равнодушно выдаёт мой «философ».
- А вот теперь смотри, - и я достаю небольшую книжицу. Это хорошо известная всем лингвистам грамматика Шубина. – Видишь разницу?
Разница мгновенно вырисовывается на лице моего ученика! Удивлённо хлопая глазами, Тёмка переводит их то на два увесистых и толстых фолианта, то на худосочное (если, конечно, так можно выразиться по отношению к книге) издание в синем переплёте с надписью «Грамматика английского языка» и, почесав затылок, протягивает:
- Да… Вы, пожалуй, правы. Английский язык куда проще.
При этом в его голосе одновременно звучит и разочарование, и радость. Последняя, я полагаю, связана с тем, что на самом-то деле английский язык не такой уж сложный и страшный. Срабатывает стереотип: «Раз книжка тоньше, значит и язык легче». Но при этом я в Тёмкиных глазах вижу что-то такое, чему объяснения найти пока не могу.
Следующий день - это следующий день...
Проведя пять уроков и присев выпить стакан чайку, я слышу, как по коридору кто-то бежит. То, что это не ко мне – я знаю точно, потому что у меня больше нет уроков. Но мой кабинет самый последний, а топот не стихает. «Ну, не может ко мне никто прийти!» - думаю я во второй раз и подношу стакан чая к губам.
И тут… Дверь со всего размаху распахивается. В кабинет гурьбой вваливаются Тёмка, Мишук, Никитос, Аришка с Полиной и даже Славик, с которым я уже год, как не занимаюсь. При этом они так громко кричат и размахивают руками, что я делаю неверный глоток, захлёбываюсь чаем и начинаю кашлять, но пока ещё не могу разобрать, о чём они говорят.
Тёмка, как истинный философ, понимает моё замешательство и командует:
- Стойте!
Все тотчас же замолкают.
А Артём вытаскивает из-под куртки книжечку, которая по толщине раза в два меньше уже известной грамматики английского языка.
- Знаете, что я Вам скажу? – рассудительно начинает он (остальные пока молчат) – а давайте учить ПОЛЬСКИЙ ЯЗЫК!
- Зачем? – искренне удивляюсь я, забыв пустить в ход главный аргумент, что польского языка я не знаю.
- А вот зачем! – и Тёмик торжествующе подходит к книжной полке, снимает оттуда учебник по грамматике английского языка и прикладывает к его корке принесённую тонкую книжечку.
- Видите? – в Тёмкином голосе звучит и радость и уверенность. Я вчера ходил в библиотеку, где работает моя старшая сестра. И вот что я там нашёл! Посмотрите, какая тонкая книжка! Это польская грамматика. А раз она такая тоненькая, значит, она проще английской! Намного! – философски заканчивает он.
Остальные дети не выдерживают, они вновь начинают кричать, тормошить меня, дёргают за руки, за свитер, за новый сине-зелёный шарф с мягкой бахромой по краям…
- Ну, пожалуйста, - умоляюще смотрит на меня Аринка, - правда, давайте учить польский язык. Вон он какой простой! Посмотрите, правда, какая тонкая книжечка! И Тёма говорит...
Я нисколько не сомневаюсь в умении Артёма убедить кого хочешь. Но тут я начинаю смеяться, причём с каждой минутой всё сильней и сильней…
Польский язык! Да его даже в программе нет! Да кому он в наше время вообще нужен! Да и не знаю я его! И настолько ли он простой, как убеждённо доказывает всем нам Артём? Вряд ли...
Всё это я пытаюсь объяснить галдящей ребятне. Но аргумент, находящийся в Тёмкиных руках, перевешивает. И дети тормошат меня снова и снова. А я всё смеюсь, не в силах остановиться!
Ну, и где у нас самое весёлое место?
