Уже в который раз поезд увозил меня из Кировабада. И снова я
уезжала навсегда, оставляя этот город и не зная, что ничего в нем не оставила,
все незримо уместилось в моем сердце, став до боли, до горечи, до тоски родным.
И меньше всего думала, да и не сожалела, что уже больше никогда не вернусь
сюда, не думала, что любовь моя к этой земле, к этому народу не иссякнет и
время от времени будет ныть и будет душа печалиться и бродить во мне по уголкам
памяти, привязанная незримо ко всем великим мелочам, к моей школе, двору,
соседям и даже бродячим котам и собакам, которых память сохранила навсегда, как
и к Роману, одноклассникам, Ирме
Исаковне, к моей комнате и балкончику, к шатрам, азербайджанской музыке, роскошным
рынкам, к азербайджанской речи… и будет
возвращаться истинная тоска.
Только теперь, вспоминая своего неуемного отца, его великую
тоску по Сибири, которая до последних дней его болела и мутила, я вижу, что и
сама умею так любить и так душой тянуться туда, откуда рвалась и где, наверно,
нет ни одного, кто бы теперь помнил меня, знал, желал видеть, ибо у каждого
своя тоска и своя боль, где мне вряд ли отведено и малое местечко.
Я уезжала, и меня впервые
не провожал Роман, моя спетая песня и тоже моя долгая боль, и тоже мое
мелькнувшее счастье, и тоже удивительно теперь чужой, кого бы и видеть теперь
не пожелала, не тронутый моими руками, не целованный моими губами, но вошедший
в сердце сильнее всех прочих чистой памятью и с благодарностью судьбе…
Незримо и мудро Бог дает человеку в его жизни тех, кому суждено в ней остаться
и ради кого тоже хочется жить, пусть они о том и не ведают. И за какие такие
заслуги выделило его сердце? Или это нить из прошлой жизни или нить к будущей
встрече в жизни следующей… Но сколько же тогда великолепных встреч в следующем
рождении мне уготовила жизнь эта… Ибо, столько людей мне были дороги и хорошим,
и плохим в себе. И неся боль мне, незримо ввинчивались в мое сознание,
становясь неотъемлемыми от моей Судьбы. О, сколько же благодарностей хранится в
моем сердце, которые не смогу никогда отдать по назначению, ибо скрылись за
горизонт моего видения, да и тело уже не позволяет быть непосредственной и
напоминать хоть малой весточкой о себе,
ибо затихнут и скажут: я ее – не знаю… Ибо
так и было. Но время и Бог отдаст не отданное в свой час. И что печалиться.
Могу лишь сказать, что как бы я не отдалялась от людей своей частой болью и
увлечением меня жизнью в свои дали, я никогда и ничего не ставила в себе выше,
чем радость от земного человеческого общения, которое благоволю… Но, став
зрелой, стала часто чувствовать, как и в этих отношениях есть много неистинны,
предательства, несовершенства, боли, лицемерия, потрясений, которые уже с этой
стороны вовлекают в печаль немалую, отводящей в сторону... И только Бог, личное
общение с Богом, ежедневный и ежечасный разговор с Творцом сделал меня столь чуткой к человеческим нечистотам в мыслях и деяниях.
Увы, разборчивость многое меняет, но не отбирает саму Любовь к людям. Здесь
стабильно. Но любовь – на расстоянии, ибо не принимают и не отвечают искренне,
ибо и не могут, находясь каждый только в пути своего духовного становления, как
и не доверяя глазам и ушам своим, ибо и их жизнь научила настораживаться, не
все или далеко не все принимать за чистую монету. Здесь все понятно.
Я уезжала на летнюю сессию уже не планируя возвращение, получив,
наконец, символическое родительское благословение тем, что мне просто дали
деньги, собрали чемоданы и с Богом…
езжай, устраивайся, живи, учись, работай… Долгая моя медитация на свободу
реализовывалась в означенный год, день,
час, когда Судьба посчитала, что пора, что здесь все отдано, все получено, все,
чему было случиться, случилось и состоялось, все уроки еще раз даны, и еще
будут даны, но теперь не здесь. Успевай только извлекать, что никогда не
поздно. А впереди… кто бы мог знать…
В моем будущем меня уже поджидали на новом месте обо мне не
сведущие люди, которых Бог своими путями готовил к встрече со мной, улаживая их
дела в той мере, чтобы судьбы состыковать, чтобы все оказалось впору, и время,
и место, и день, и час, и внутреннее расположение…
Когда бы заглянуть мне наперед, то увидела бы, что не безличный
чужой город ожидает меня, но полный моих будущих родственников, тех, кто имели
ко мне самое прямое отношение из прошлых воплощений, которые не знали, как и я,
что есть еще обоюдные долги, стягивающие близких в прошлом и будущем людей в
нужную точку, и каждого к этой точке ведут пути замысловатые, окольные,
непостижимые по близости и удаленности, но в одно мгновение все лишнее
убирающие и дающие всем открытые врата для встречи, где, порою, и сердце не
дрогнет, но порою удивление или вопрос.
Но судьба все знает, хотя и держит многое в тайне, ум Бога уже
соединил в себе тех, кому соединиться, в Божественной мысли все уже имело место
и до рождения каждого. А каждый, чуя перемены, торопит события, как может, чуть
ли не разбивает себе лоб, не зная, что не обойдет его судьба, что будет дано,
но никак не приблизить человеческими усилиями, ибо здесь отведено место и для
ошибок, и для поиска, и для молитв и упований. И не одну ступень не перешагнуть
прежде, чем будет дано вожделенное.
Бог каждого уже давно соединил с надвигающимся будущим, чтобы
осуществить Божественную Справедливость, раздать долги, наметить планы. А меня
в этих новых связях уже более некуда было отправлять или выпускать из Ростова-на-Дону,
ибо это было намечено, как последнее мое пристанище на Земле, дабы, получив
прочную, как бы ни казалась зыбкой, почву под ногами, имея опору в себе и под
собой, могла вынести еще причитающиеся мне Божественные удары, чтобы стала гибкой и пластичной и в такой форме
могла вместить в себя тот опыт и те
качества, которые позволили бы Богу
заговорить со мной реально, что и произойдет именно в Ростове-на-Дону и
увенчает все Божественные усилия надо мной Святыми Писаниями, которым пришло время Быть.
Только теперь я понимаю масштабы Божественного труда надо мной,
ибо все до сих пор было лишь цветочками, однако, достаточными, чтобы при
очередных ударах судьбы не извиваться от боли, но терпеть уже душой зрелого
человека. Но… пока все это мне было никак не ведомо. Подхватив чемодан, никем
не провожаемая, нисколько не опечаленная этим, я уезжала из дома, посидев на
дорожку, забыв попрощаться со своей комнатой и балконом, не бросив прощальный
взгляд на балкон Романа, хотя… странным образом чувствовала его более своим,
чем принадлежащим его жене и детям, но
не претендовала, как не претендовала никогда, ибо своя жизнь влекла вперед и
требовала заботы о себе.
Я уезжала, чтобы каждую ночь во сне приезжать, возвращаться в
этот город, с вечной, изнурительной, не проходящей болью и тоской, иногда
просыпаясь со слезами на глазах, ибо сердце мое навсегда принадлежало моим
одноклассникам, Ирме Исаковне, Роману… Одно и то же. Более тридцати лет… И ком
в горле. И как с этим было жить и быть? И никогда бы не пожелала кого-либо
увидеть, ибо четко и реально отличала глубину своих чувств и тишину в ответ. Ибо отец отобрал навсегда у
меня такое наслаждение молодостью, такую
радость в общении. Но это было сделано Волею Бога. Так было надо. Я должна была
учиться сосредотачиваться в себе, в Боге в себе, и здесь находить
удовлетворение. И это стало моим. Ибо
общение с Одним Богом, глубинное и неисчерпаемое – радость несравнимая, ее
невозможно воспеть или передать, это чувство неземное… И только через это
чувство Бог выводил меня во вне и дал через него общение с самыми близкими
людьми и по отношению к другим – любовь и сдержанность, ибо для других многих я
– чужая…
И вот уже замелькал перрон… И неизвестность, оторванность,
одинокость вдруг стали реальными и в мгновение выросли во мне до уровня
великого осознания, что на этот раз должно получиться, но щемящая боль
наполняла грудь. Меня не стали провожать, как никогда и никто не провожал отца
в Сочи, ибо это было не принято, как не принято было дарить подарки на день
рожденье, а то и вообще о том вспоминать, как не принято было говорить по душам, как не принято было быть
добрым к каждому в моей маленькой семье, как не принято было нормально
проводить застолье… и не думать о том, что скажут люди… Не наученная никаким
азам семейного бытия, не намеренная эту семью создавать, я однако ехала туда,
где это должно было состояться, и
учителем был мне только Бог, ведя меня через мои ошибки, слезы, обиды и многое
другое.
Постепенно все во мне умиротворилось. И что было делать… Разве
что сидеть и смотреть в окно, чувствуя некоторую рассеянность от ритмичного
постукивания колес и не желая себе излишней суеты, знакомств, ничего не значащих
для меня разговоров, но скоротать время так, чтобы не быть ни кем задетой. И
это казалось реальным. Только не поднимай глаза, не смотри вокруг себя и ни на
какие взгляды не реагируй и будет чувство, что тебя не видят, ибо каждый едет в
своей судьбе, в своей суете, прекрасно давая себе отчет в временности и
незначимости происходящего, в иллюзорности нечаянных встреч и контактов. Уже
успела подкорректировать меня жизнь, обесценив все временное, неискреннее,
достаточно мимолетное. Что-то в душе напрягалось от страха грязи чужих
помыслов, двуликости слов, неоправданного веселья и глупости.
Но быть незамеченной мне не удавалось почти никогда. Находился
всегда тот, кто легко вытаскивал меня из глубины себя и присущая мне все же
мягкость ничего в себе не находила другого, кроме благодарности и легко
поддавалась, и входила в русло того, что
суть моя отвергала.
Мне досталось боковое место, внизу, что называется, навиду, ибо
об меня то и дело спотыкались взглядом,
а потому собственный взгляд не отрывался от окна, провожая милые сердцу
картины, удивительно проникновенные, приближающиеся и тотчас тающие на глазах,
сменяющиеся столь быстро и щедро, столь неуловимо неожиданно, что рука готова
была потянуться за ручкой и бумагой, чтобы хоть слабыми штрихами оставить на
листке, остановив строчками мгновение летящего времени, но разум, сама душа, уже через это прошедшие, едва колыхнулись во
мне разумным вопросом, а стоит ли, и
сущность моя уныло согласилась с тем, что это уже было…
На другом сиденье лицом к лицу ехал молодой азербайджанец лет
двадцати пяти-двадцати семи. Его место было над моим. И он то забирался на него
и притихал, то вновь спускался, без интереса глядя в окошко, и время от времени его долгий взгляд на мне
был столь выразителен, что это становилось уже тягостно. Маленькая желтая
дынька, единственная в своем роде едва подрагивала на столике… Все, что я взяла
с собой в дорогу, купив прямо здесь, на перроне, и уже тихонько и чуть-чуть
вожделела на нее, однако в меру. Рядом стояла его бутылка с газировкой, которую
он то и дело опрокидывал в себя и, сделав несколько жадных глотков, ставил ровно на то же место. Чем-то едва-едва
уловимым, если смотреть
