(не навреди)
На душе было муторно и грязно...
Еще длился день, но солнце откатилось уже далеко на запад, покраснело и вспухло. Тени прибрежных деревьев вытянулись и упали на потемневшую воду. С реки потянуло прохладой, запахом трав и водорослей. Поутихли птичьи базары. Их сменил беспорядочный, дико нестройный, но бесцеремонно громкий хор лягушек. Над поверхностью воды, шарахаясь из стороны в сторону, то неподвижно паря, то кружась, словно вальсируя, носились кисейные шали назойливой мошкары; и лягушки, не прерывая концерта, аппетитно ужинали ею.
Наташка смотрела на всё это безразлично и тупо. Внутри неё было пусто, как в пивной бочке из которой забыли слить отбродивший солод, и мерзкий дух его исходил теперь наружу непроизвольной отрыжкой, неприятной и неукротимой. Её тошнило от стойкого медикаментозного запаха. Невыносимо болело внизу живота. Тянуло к земле, но садиться она боялась: неприятное ощущение насквозь промокших тампонов заставляло её стоять, плотно сжав ноги.
Она ехала домой.
Белый теплоход уже запустил двигатели, урчал степенно и по-деловому. Иногда возмущённо фыркал, когда вода, волнуясь, заливала отверстие, сквозь которое двигатели отхаркивали отработанные газы и выплёвывали охлаждающую их воду.
Долгими показались Наташке несколько минут до объявления посадки: ей хотелось поскорее остаться одной в пустом салоне теплохода, чтобы в нём не пели туристы, не бегали дети, не стучали костяшками домино, едущие со смены рабочие. Ей не терпелось добраться до места где-нибудь у окошка, присесть там, прилепиться горячим лбом к прохладному стеклу. Забыться. Отупеть. Обезжизнеть…
Когда она ехала сюда, в районное захолустье к подпольному женскому доктору, то взяла с собой книжку. Ей очень не хотелось думать о предстоящей процедуре, и книга мыслилась, как некое отвлекающее средство. Смешная, на редкость остроумная книжица не облегчила, однако, её душевное состояние, оказалась попросту ненужной. А то, от чего раньше в книжке Наташка буквально “опупевала”, казалось теперь просто нелепым, вздорным, “притянутым за уши”.
Книгу она оставила у доктора…
…Доктор листал книжку и пырскал, и похихикивал, и восклицал: “Потрясно!”, пока Наташка валялась на холодной кушетке, корчась от боли, проклиная всех и вся, обильно обливаясь обидными слезами.
Доктор мог быть вполне доволен собою: всё, что зависело от него, он спроворил быстро и мастерски, и если бы не Наташкино “жеманство”, она давно была бы уже дома…
Сейчас же она только садится на теплоход, и хотя путь домой не долог, – всего-то каких-нибудь полчаса – сознание того, что этот путь надо ещё проделать, оборачивается для неё сущим мучением.
Лёгкие и такие стройные ноги её кажутся ей колодами, и она переставляет их неспешно и бережно: колоды то колоды, да вдруг подломятся…
Стоя на палубе теплохода и глядя на Наташку, белозубо улыбается плечистый, похоже, достаточно уверенный в себе парень. Улыбаться есть чему: всегда такая лёгкая и стройная, гибкая, как ивовый прутик, Наташка передвигается по трапу, как беременная шпала, карикатурно расставив руки, боясь потерять равновесие…
…-Какой срок? – не ответив на приветствие, сходу спросил доктор и указал Наташке на место у стола – хилый лозовый стул кустарной работы.
Стул под Наташкой всё же недовольно скрипнул, хотя весила она неполных сорок семь килограммов. Наташка боязливо привстала.
-Сидите, сидите. Хоть и со скрипом, но выдерживаем всех. Так сколько? – доктор убийственно прищурился.
Наташка сообщила срок беременности и в свою очередь спросила:
-А сколько? В смысле…
-Имеет значение?
-Так, чисто символически…
-Тот, кто меня рекомендовал, не сказал сколько?
-Не сказал.
-Вы местная?
-Нет… я из… оттуда… – Наташка кивнула в сторону областного центра,- у меня там… как бы это сказать… мой папа… он… – Наташка ткнула оттопыренным большим пальцем в потолок, давая понять, насколько это возможно, доктору, что папа её – фигура очень крупного масштаба, и ему станет тут же известно о её поступке, если она прибегнет к услугам городских эскулапов.
-Я понял. Подробности – дело следствия, но до следствия, будем надеяться, дело не дойдёт, – пытался каламбурить доктор. – Дел не заводим, подробности не сообщаем. Ни – ни…
Наташке полегчало: предвидя долгие расспросы, она обрадовалась, что они окончились так скоро…
Наташка поднялась, наконец, на борт теплохода. В конце трапа, на палубе парень подал ей руку. Рука его была тёплой, но жёсткой и сильной.
-Вы нездоровы? – спросил.
-Ничего, ничего. Не беспокойтесь, пожалуйста, – благодарно пожала его руку Наташка.
-Куда вас проводить? Я помогу вам устроиться.
-Нет, нет, спасибо. Не надо утруждать себя.
-Пустяки! – суетился парень.
Наташка не возражала. Она знала по личному опыту: мужчинам, по возможности, не надо перечить – уступчивость снижает их настойчивость; их желания, при этом, можно использовать в своих интересах, а иногда и вовсе подменить их первоначальную установку.
… Доктора эти соображения не касались. Он чётко знал свои обязанности. Прежде чем приступить к делу, которое привело к нему Наташку, доктор долго задавал ей вопросы по медицинской части. Это были скучные, слишком специфичные вопросы, на которые она старалась отвечать, если смысл их, разумеется, был ей понятен. При этом он важничал, строил ей глазки, прозрачно намекал на… Чёрт бы его побрал, этого самого доктора…
Когда же он предложил чай и завёл разговор о неоспоримых достоинствах Наташкиной внешности, о том, что её обаяние настолько сильно, что заражает неодолимым властным магнетизмом все клетки его организма, и он просто не в силах противиться этому сатанинскому влечению – Наташка смекнула: неприятности ей не избежать. Её пробрал озноб. Нет, доктор не был пожилым вислопузым провинциалом, ни инфантильным городским недорослем. Он был нормальным мужиком довольно приятной наружности, на которого в любое другое время, испытывая некоторые сексуальные затруднения, Наташка могла бы обратить внимание. Но здесь… сейчас…
-Вы меня не слушаете… – парень осторожно коснулся Наташкиной руки и она снова почувствовала успокаивающее тепло её, и оно проникло глубоко и растеклось по всему её телу.
-А… да,да...
-Что “да, да”?
-Я вас не слушаю, извините меня. Спасибо вам за внимание. И… Оставьте меня. Мне надо побыть одной…
… Доктор говорил о том, что ему одиноко, что он страдает от того, что женщины для него – лишь пациентки, не более. А вот она, Наташка, совсем другое дело…
-Док… – Наташка осеклась.
Она могла бы послать этого доктора подальше. Она могла бы сказать ему открытым текстом всё, чего он заслуживал, и хлопнуть дверью. Но тогда нужно было бы снова решиться на э т о, и нужен был бы новый доктор, и новый путь к новому доктору, проделать который она была бы уже не в силах. К тому же она уже сидела на кресле и реально воспротивиться коварному замыслу ескулапа не было уже никакой возможности…
-Вы – циник… Жалкий человек. Ничтожество… – презрительно проговорила Наташка. Она говорила ещё что-то и ещё, и с каждым словом голос её ломался и дошёл до хрипа.
-Нет: Вы зачем ко мне пришли? – без паузы рванул доктор.
-Чёрт возьми! – вскипела Наташка. – Вы же сказали, что подробности– дело следствия!
-Нет! Я вас спрашиваю: я вас к себе звал? Не звал. Вы приехали ко мне, чтобы сделать меня соучастником преступления, которое хотите скрыть от всех и остаться безнаказанной.
-Помилуйте, о каком преступлении речь? У нас что – запрещены аборты?
-Ты называешь это “абортом”? – Доктор резко перешёл на “ты” и приблизился к Наташке вплотную. – У тебя что – семеро по лавкам сидят? Какая нужда толкает тебя на такой поступок?
Наташка молчала.
-Молчишь… Ты трахалась в своё удовольствие, а когда природа одарила тебя правом стать матерью, ты решилась на убийство. И меня избрала палачом. Простите за высокий слог…
Доктор играл. В этом театре абсурда он был всем: автором сценария, режиссёром, исполнителем главной роли и продюсером. Сейчас в этом циничном спектакле наступила кульминация.
-Ты ошибаешься, детка, если думаешь, что то, что внутри тебя – бесчувственный и безгласный комок мышечной ткани. – Доктор навалился на Наташку всей своей тяжестью, смял её, скомкал. Она пискнула и заткнулась, видя перед собой его свирепое лицо. – Знаешь ли ты, беспутная девка, что у плода в двухнедельном возрасте уже растут ногти, а когда я там, внутри тебя, рву его на части, он кричит от боли каждой крохотной клеткой своего почти бесформенного тела, протестуя против варварства, которое ты предательски замыслила, а я должен преступно исполнить…
Изображая страсть, Наташка изо всех сил увёртывалась от поцелуев, которыми печатал её лицо обезумевший доктор.
-Кого мы будем убивать? Девочку? Мальчика? – зловеще нашёптывал доктор в ухо Наташке, слюнявя розовую мочку и колупаясь острым языком в ушной раковине. – А может мы… убьем гения, равного… по духу Кампанелле… Ты… об этом… не думала? – сбивчиво выговаривал доктор, как расшарпанный пылесос всасывая раздутыми ноздрями воздух.
Наташка думала… Думала она и об этом, и о многом другом. Жизнь её, к её двадцати годам сложилась куда как плохо. Хуже не бывает. Слишком раннее замужество. Русский муж с кавказской фамилией. Развратный сластолюбец, он опустошил её. Как смерч, высосал из неё всё, и она долго была лишь оболочкой, собственной тенью, облачённой в изысканные одежды. И это в неполные восемнадцать. Одиночество с мужем. Одиночество без мужа – любителя острых ощущений. Пёстрый карнавал. Бравурный парад одиночеств! Потом она вообще не хотела мужчин. Видеть их не могла. Не-на-ви-де-ла… Потом любовь. Настоящая. И разлука. И частые поездки к любимому. За тридевять земель в тридесятое царство. Всё в спешке, как на вокзале, где всё зависит от расписания поездов, изменить которое никто не в силах: хоть плачь, хоть умри – поезд уйдёт. Рас-пи-са-ни-е… Потом какой-то полустанок. Сумасшедший, огненно-рыжий, взбалмошный, как гениальный ребёнок, попутчик, взорвавший привычный её мир, разрушивший понятия и взгляды, разительно непохожий на всех примелькавшихся…
Наташка думала… Думала о том, что любит брюнета и выйдет за него замуж – вопрос решенный – а ребёнок вдруг родится рыжим… Попутал таки нечистый… с попутчиком… Может быть она и сможет объяснить мужу, как от родителей-брюнетов рождаются рыжие дети: скажет, к примеру, что перед зачатием покрасила волосы. И может в это можно будет поверить. И муж поверит. А она? Она-то ведь знает, где собака зарыта… Сможет ли она всегда жить с этой ложью?
...Время шло. Доктор закончил одну «процедуру» и начал другую. И уже и её заканчивал, а Наташка была где-то далеко и ничего не чувствовала. Всё ей было
