Звезды на дне стакана

Вступление

Человек пришел с войны.
Дверь плечом задел в прихожей.
Пятерней взъерошил "ежик".
Сумку бросил у стены.

Дрогнул уголками губ,
В зеркале узнав мальчишку,
Знавшего войну по книжкам
Да по битвам на снегу.

Обнял плачущих родных,
Крыльями раскинув руки.
" Здравствуй, мам. Привет, сеструха.
Как вы без меня одни? "

Где-то далеко война...
Он же, форму сняв, как кожу,
На два года стал моложе.
Если бы не седина...

Сел, куда не зная деть
Руки в ссадинах подживших.
На шкафу шеренги книжек,
Сдвинув брови, оглядел.

Взгляды чувствуя спиной,
Шепотом читал названья.
Обернулся вдруг: "Так странно...
Я не помню ни одной... "

За столом чуть напоказ
Бодр и весел был. Но все же
На вопросы односложно
Отвечал, и через раз...

Ночью криком рвались сны.. .
Голос мамин пел чуть слышно:
"Баю-баю, тише, тише,
Спи, сыночек, нет войны..."

1.

Он вышел на трап, прищурился на яркое июльское солнце, почувствовал, как волной охватил, поднимающийся от нагретого бетона посадочной полосы, воздух, вдохнул его насыщенный пылью запах и, закинув на плечо спортивную сумку с адидасовским трилистником, шагнул вниз, стараясь не хромать. Обычный парень, высокий, плечистый. С крепкими мышцами, с тугими узлами вен на предплечьях. Цветастая "гавайка", джинсы "Levi's", кроссовки "Reebok" -сплошь "фирма", купленная еще за речкой специально на дембель. В двадцать один он вполне мог сойти за действующего спортсмена, если бы не седина на висках. Впрочем, почти не различимая в коротких, под "полубокс", волосах. Запнувшись, обернулся и поймал провожающий с интересом взгляд стюардессы, с которой еще во время полета перекинулся несколькими фразами в духе "девушка, Вашей маме зять не нужен?" Улыбнулся ей, махнул на прощание, прямо как Сашка Савченко из любимой с детства "Весны на Заречной улице". И уже без проблем преодолел оставшиеся ступеньки трапа.
  Нога, собранная едва ли не по кусочкам в московском госпитале, затекла и стала ныть еще во время долгого перелета. Он всю дорогу шевелил пальцами в кроссовке, несколько раз вставал, как будто в туалет или к девчонкам-бортпроводницам попросить воды, благо место досталось возле прохода. Боль утихала, но ненадолго. Так что, спускаясь по трапу, как он ни старался идти свободно, все-таки споткнулся. У девчонки на глазах... Да и ладно.
  Автобус, которым перевозят пассажиров до терминала, почему-то задерживался, и он, оглядев небольшую толпу возле устало повесившего крылья ИЛа, пошел пешком, вдыхая полной грудью доносящуюся издалека тополиную горечь родного города.  Навстречу, чихая, пропыхтел автобус-опозданец. Водитель даже притормозил возле него, но он отмахнулся, и автобус покатил дальше. К зданию аэропорта они прибыли почти одновременно. Народ сгрудился возле конвейера, ожидая багаж. Он со своей невеликой сумкой прошел мимо и вышел на площадь. От группы таксистов отделился один, средних лет, с заметным из-под клетчатой рубахи пузцом. "Куда поедем?" Он назвал адрес. Окинув пассажира оценивающе-профессиональным взглядом, таксер озвучил: "Червонец." "Да ну, всю жизнь два с полтиной было!" "Так это когда было..." - водила поднял глаза в выцветшее от жары небо, - "Никто дешевле не повезет." Кивнул на остальных, прислушивающихся к диалогу. "Два года назад и было, - отрезал он, - совсем вы тут на гражданке охренели." И пошел к выезду с площади. Идти было еще метров двести, нога ныла от кончиков пальцев до паха, но он, подчеркнуто улыбаясь, поправил на плече сумку и зашагал, стараясь ступать твердо. "За пять, уважаемый..." Он обернулся, таксист был рядом. "Меньше не могу, товарищи не поймут." "Короче, полтинник накину детишкам на молочишко. Итого - трояк. Все." Мужик еще раз оглядел его, что-то другое, не барыжное, мелькнуло в глазах. Согласно кивнул и торопливо пошел к машине.
  Дорогой молчали. Он, опустив стекло, ловил пальцами тугой встречный поток воздуха, смотрел на пробегающий мимо пейзаж, вспоминал... Как будто ничего не изменилось. И тополя в июльской серой пыли, и пятиэтажки из белого кирпича, и люди...
 
  Он дернул дверь подъезда. Дверь знакомо скрипнула и так же знакомо-гулко громыхнула за спиной. Поднялся на этаж. Постучал к соседке, услышал шаркающие шаги. С небольшой задержкой скрежетнул в замочной скважине ключ. "Ой, миленький, с возвращением! Как ты? А твои..." "Все хорошо. Спасибо, я знаю. Дайте ключ, пожалуйста." "Да-да, конечно, вот," - бабулька, для всего двора "БабВаля", пошарила на полочке в прихожей и протянула ключ ему, тот же, немного погнутый, со следами-зазубринами от камня, которым он его выпрямлял после того, как они с пацанами согнули его, пытаясь поддеть-поднять чугунную крышку водосточного колодца, чтобы пройти "по катакомбам"...
  Зашел в квартиру. В полумраке прихожей в большом ростовом зеркале увидел себя. Поставил на пол сумку. Пятерню, как гребень, запустил в волосы, сжал в кулаке чуб и дернул из всех сил. "Дома... Правда, дома."

  В квартире пахло нежилым. Сестра подписала контракт и уехала на Север. Мать почти год назад вышла замуж и перебралась к мужу в его дом в пригороде. Об этом она рассказала ему, но не сразу. Она приехала к нему в госпиталь, когда он от боли и реальной перспективы остаться без ноги практически не спал. Смотрел в высокий белый потолок, скрежетал зубами по ночам, днем, видя, как по коридору мимо палаты, туда-сюда расхаживаются, неумело стуча костылями такие же, как он, пацаны, материл на чем свет всех - медсестер, врачей, санитарок, выносивших судно. И войну. Романтика кончилась. Даже служба на износ, на пределе физических возможностей сначала в учебке, потом уже на "той" стороне в отдельном разведбате, даже первый убитый в короткой рукопашной "дух", даже первые потери в его призыве, не уничтожили романтический флер войны... Он вдруг стал слышать невесть откуда приходящие рифмованные строчки. Выпрашивал у старшины любую пригодную для записей бумагу и записывал их. Про почти белое небо, изрезанное зубцами гор. Про то, как после боя хочется пить, только пить. Про дембелей, что летят домой. Про отчаянно красивые рассветы, встречаемые на посту. Про девчонку, конечно, что ждет где-то в снегах на другом конце земли. Эти были самые неумелые...Потом стал подбирать аккорды на общей "батальонной" гитаре. То, что получалось показывал добровольным слушателям. Голос был так себе, но пацанам нравилось...
  Сломался он не когда пришел в себя в Кабульском госпитале и майор-хирург на его вопрос: "Бегать смогу? Я ж спортсмен, мастер спорта" ответил: "Ты думай, как ходить будешь..." А когда на очередном обходе тот же майор процедил: "Резать надо. И быстро." И ушел. А следом пришла медсестра, приблизительно одних лет с матерью, стала готовить его к операции. Тогда он сорвался в первый раз. Наорал на нее такими словами, которые мужчина ни за что при женщине не скажет, вырвал капельницу, бился в истерике, размазывая слезы по небритым щекам... "Не дам резать!"
  Ему повезло. Организовался срочный борт в госпиталь им. Бурденко для офицеров и самых тяжелых. И майор как-то ухитрился вписать в список его. Он почти успокоился, пока летели, молча терпел и только кончиками пальцев, едва касаясь, поглаживал, ставшую похожей на небольшое бревно, ногу. Про Бурденко он знал. Там "по блату" даже спортсменов с компрессионными переломами позвоночника ставили на ноги. Не всех, конечно... Но он верил, что ему повезет. Или надеялся. Или и то и другое вместе. Там, в Бурденко он и слетел с катушек во второй раз. Консилиум белых халатов, прямо в его присутствии, вынес вердикт: ампутация. По самый пах. Без вариантов. Он плохо помнил те дни. Откуда-то взялась мать. Потом уже понял, что вызвали из госпиталя. Ее он не ругал, но и не слушал. Только ненадолго падал в забытье, когда она гладила его по голове... как в детстве... он тогда валялся с воспалением легких, бредил и, ненадолго приходя в себя, видел ее и чувствовал сухую, натруженную, прохладную ее ладонь на горячечном своем лбу... Позже он узнал, что она устроилась санитаркой, чтобы быть с ним. Как ей это удалось, в какие кабинеты она ходила и с какими погонами разговаривала, осталось ее тайной. Но она была рядом.
  А спас его совсем молодой, ненамного старше годами хирург. На том, первом, консилиуме главный спросил его, молча стоящего чуть в стороне от "маститых и облеченных": "А что скажет Виталий Федорович?" И он, некрупный, но с широкими, как  саперная лопатка, ладонями, произнес фразу, которая, как выяснилось потом, решила судьбу: "Разрешите попробовать?"  Главный смерил всю негигантскую фигуру врача сверху донизу, помолчал и изрек: "Ну-ну... Разрешаю. Неделя."
  "Виталик", как он стал звать его про себя, пришел в тот же день к вечеру. Попросил мать оставить их для мужского разговора. Когда дверь палаты закрылась за ней, повернулся к нему и сказал, медленно, разделяя слова: "Истерики прекратить. Персонал не оскорблять. Все требования и назначения выполнять. Ногу будем стараться сохранить. Но шансы - один к девяти. Я не Господь Бог. И не мама, рассусоливать не буду. Все, что от тебя требуется - хотеть. Изо всех сил. Как девку. Девки-то были у тебя?" "Нет..." "Ну тогда... что ты в жизни сильно хотел?" Он вспомнил, как сильно лет в десять хотел настоящую клюшку для хоккея с мячом, как экономил деньги на школьных обедах, как купил ее и притащил в школу, чтобы похвалиться перед пацанами. И как в тот же день ее "увели"... "Клюшку хочу вернуть..." Хирург непонимающе посмотрел на него, потом махнул лопатообразной рукой и закончил уже по-армейски: "А будешь выеживаться, наколем тебя успокоительным, и я сам отхреначу тебе ногу по самое не балуйся. Нам тут лишние трупы не нужны. " И вышел, решительным движением притворив дверь.
  Вернулась мать, присела на край кровати, взяла в руки его ладонь с обкусанными, в заусенцах ногтями, стала поглаживать, глядя в глаза. "Мам, я буду бегать." "Бог даст, сынок." Он никогда до этого не слышал от нее упоминаний о Боге, но в ту минуту не обратил на это внимания.

  Во время первой, как ему потом рассказали, почти десятичасовой операции "Виталик" восстановил кровоток, сшил, собрал чуть не заново кровеносную систему и нервные окончания. Он-то ничего этого не знал. Отойдя от наркоза, даже еще не проснувшись вполне,  чувствовал только, что боль никуда не делась. А нога как была неподвижным бревном, так и осталась. Снова навалилось уныние на грани отчаяния. В голове всплыла и завертелась армейская поговорка: "всё - говно, кроме мочи..." Но пришел "Виталик". Сел на табуретку, отдернул одеяло. И вдруг без предупреждения чем-то острым уколол большой палец. Нога дернулась, боль отдалась чуть ли не в голове. Как-то внутри большой, уже привычной боли. Хирург расцвел в едва ли не детской улыбке. "Ты - моя диссертация." Хлопнул "лопатой" по плечу и пошел прочь, насвистывая какую-то попсу.
  Потом собирали раздробленные кости, сшивали мышцы. Он лежал на "вытяжке" с солидной такой гирькой на тросике. Когда разрешили вставать, ему поставили чудо-аппарат