Всю жизнь я был окружён женщинами: одним словом, был «девчачьим пастухом» всегда. Сначала мы жили с мамой – когда отец оставил нас, я даже не помню, – у которой были задушевные подруги, которые часто приходили к нам в гости и засиживались на кухне до глубокой ночи. Я и порисовать успевал, и погулять, и телевизор посмотреть, чтобы только не мешать им в решении их сложных женских проблем.
Потом я женился. Таня моя замечательная, но у неё тоже большое количество подруг, почему она так быстро и сблизилась с моей мамой.
Потом родилось у нас дитя. Сами понимаете, что женского пола. Назвали её тоже Таней, в честь бабушки и мамы: мама моя, естественно, - Таня.
Относительно недавно у младшей Тани родилась дочь. «Только бы не Таня!» - просил я Бога. Но он был, наверное, слишком занят в этот момент или связь с Горними Высями в это время была плохой. Одним словом, он меня не услышал: в мир пришла очередная Таня…
Но примерно за год до её рождения Бог попытался сжалиться надо мною: на мгновение разверз над моею головой небеса, подмигнул лукаво и послал дочери в мужья Костю, который, наконец, «разредил моё мужское одиночество».
Своих родителей у него давно уже не было – погибли в автокатастрофе, когда он ещё и в школу не ходил. Воспитывала его бабушка, которая тоже, к моменту нашего знакомства, уже ушла в мир иной, а потому мы стали для него семьёй. Единственной. И он сразу стал звать нас с женой папой и мамой, что поначалу меня несколько шокировало, но потом… потом стало даже приятно такое доверие со стороны замечательного молодого человека – мужчины в полном смысле этого слова. Я смотрел на своего зятя и иногда (украдкой, конечно!) завидовал ему, ибо в ситуациях, где я в своё время тушевался, и моя гордость склоняла голову перед «бабьим царством», Костя спокойно и уверенно поступал так, как считал нужным поступить. Его жена Таня, например, говорила, что в выходные они едут в гости к маме. Он же хладнокровно парировал, отвечая, что лично он собирается к папе - ко мне, то есть. И они, не ссорясь, приезжали в субботу к нам.
Мы долго сидели за столом, поглощая фирменные салаты и «королевское жаркое» в исполнении моей жены. Я верещал, как подстреленная в задницу белка, расточая похвалы кулинарным способностям «нашей мамули». Костя же, когда его спрашивали, нравится ли ему тот или иной изыск, мужественно кивал головой, говорил «отлично», а потом делал замечания, что он де заправил бы лучше этот салат оливковым маслом. Жена мстительно поджимала губы, а у меня в это время Христос босыми ногами ходил по душе. Когда же Костик, не глядя по сторонам, а только в свою тарелку, добавлял, что так делала его «баушка», я готов был целовать его, перегнувшись через стол. Когда они уходили, то жена сообщала мне, что Костя «всё же, грубоватый молодой человек и нашей Танечке явно не пара», я заступался за зятя, говоря, что и Танька-то наша не королевишна, а Костя ещё и образованнее её, потому что окончил университет, а не заурядный пединститут, как наша доченька.
Жена вздыхала. По интонации этого самого вздоха, раздававшегося в темноте спальни, я уже знал, что вот прямо сейчас, на сон грядущий, прослушаю очередную воспитательную проповедь на тему того, что всю жизнь я ей перечу, и она несёт тяжёлый крест своей, несмотря ни на что, и постоянно борется с моим несносных характером. У Кости тоже, по её мнению, характер был таким же невыносимым, и мы с ним, как рыбаки, увидели друг друга издалека.
Ещё Костя курил и, бывая у нас в гостях, выходил на балкон прямо в носках для совершения это процедуры. «А Танечке же стирать их потом!» Запах его табака проникал в квартиру через все щели, как, опять же, считала жена, и оставался в нашем доме целую неделю, до следующего их визита. Мне же эта «вредная привычка» ужжжжасно в Косте нравилась, и я с удовольствием выходил с ним на балкон, чтобы постоять рядом и хотя бы понюхать (до инфаркта я тоже был заядлым курильщиком), правда, надевая предварительно тапки (ведь Тане же моей носки стирать после этого!)
Однажды, когда внучке было уже три года, и они пришли к нам в очередной раз в гости, я даже слышал, как жена уговаривала дочку быть «пожёстче со своим-то, а то он окончательно распояшется!»
Мне же Костя нравился всё больше и больше, потому что дочь свою Танюшку любил беззаветно. Сам всегда укладывал её спать, а к нам ходить они стали по воскресеньям, ибо субботы были «днями отца и дочери». Они с самого утра уходили из дому в любую погоду, бродили по городу, ходили в зоопарк и планетарий, ели вредную, но такую вкусную при этом еду и даже мне приносили тщательно спрятанную шаурму, чтобы и я порадовался хоть так относительной свободе.
Когда же наша дочь Танечка… умерла, потому что так и не смогла родить второго ребёнка – сердце у неё оказалось слабым, не справилось, горе Кости было таким безмерным, что мне казалось: мы можем потерять и его. Он как-то быстро, за несколько недель, полысел и превратился в немолодого дядьку с опустившимися плечами, которому в автобусе хотелось уступить место.
Моя Таня, когда мы в очередной раз пришли в гости к Косте и внучке, переделав всё по дому, присела рядом с ним на краешек дивана и, опустив глаза в пол, сказала:
- Костенька, деточка мой дорогой… Отдай нам с дедом Танечку. Тяжело же тебе с нею, мужчина ведь ты. И молодой ещё. Вполне можешь жениться во второй раз…
Я впервые увидел Костика таким испуганным: глаза стали такими… такими… жаркими и жалкими одновременно, когда он глянул на неё и заговорил:
- Что вы, мама! Танюшка мать потеряла, наполовину осиротела. А теперь вы хотите, чтобы она в окончательную сироту превратилась?.. Ни за что никому не отдам…
Сейчас я даже не знаю, кого люблю больше: Танечку или Костика…
А любить лучше тех, к кому сердце тянется. Уж оно-то точно не обманет.