Можно прожить в Касабланке долго-предолго, но так и не увидеть Атлантического океана, на берегу которого и раскинулся самый большой город Марокко, потому что сам этот город почти так же велик, как океан.
Конечно, если тебя, как прочих туристов, интересует мечеть Хасана II, царящее на берегу великолепие, то его величество Атлантика покорит тебя своей прохладной величавостью и постоянным пенным прибоем, который слышен уже в нескольких кварталах от побережья. А ещё – запах. Запах гигантской воды, ставшей и домом и могилой для мириадов живых существ, которые и не знают, что на берегу живут люди: мы тем, кто живёт в океане, просто неинтересны.
Лишь нежно-кремовые стены и зелёные крыши мечети отражаются в бесконечных водах океана, и ими морские жители тоже наверняка любуются, как и люди, потому что обаяние красоты всеобъемлюще.
Однако стоит уйти от берега и погрузиться в центр города, чтобы попасть в старую медину – торговую часть Касабланки. Узкие кривые улочки, старые дома, похожие на обветшалое рубище дервишей, и бесконечные прилавки с товарами, которые только может предложить северо-западная Африка человеку.
Великолепная марокканская кожа и всевозможные изделия из неё. Статуэтки и посуда, вырезанные из немыслимой красоты древесины. Особенно хороши чёрные, эбеновые изделия. И здесь же удивительно вкусный марокканский мятный чай, запах которого пропитывает собою медину насквозь и остаётся с тобою ещё долго, даже когда ты уже покинул трущобы. Легчайшие, шерстяные и шёлковые ковры, сотканные берберами, до сих пор живущими в горных пещерах, среди которых нет двух одинаковых изделий. И тут же – вкуснейшие сэндвичи с креветками, гигантскими, похожими по величине скорее на голубей, а не на обитателей морских глубин.
Жители Касабланки, которые нежно называют свой город Каса, выгодно отличаются от торговцев прочих городов Марокко, Марракеша, Агадира или, скажем, Феса, тем, что ведут себя, по европейским меркам, очень достойно: они не пристают к прохожим, предлагая купить свои товары или за деньги сфотографироваться с теми из них, кто особенно экзотичен внешне. Эти люди просто живут, делая вид, что не замечают приезжих: рвут на улицах знаменитые марокканские мандарины… не для того, чтобы их есть (съедобные произрастают в марокканских садах). Те, что растут на улице, - это декор города и… средство для чистки металлической посуды. Плоды их настолько кислы, что великолепно справляются с любым налётом и ржавчиной.
Но и это я уже давно знаю, потому что живу в Касабланке почти год.
Я спешу к Саиду. Не смею сказать, что – «к своему другу», ибо, по крайней мере, мне так кажется, что он ко мне никак не относится, а просто милостиво позволяет иногда себя навещать.
Живёт он в медине, в глинобитном двухэтажном доме, но лишь в одной комнате с маленьким окошком на первом, полуподвальном этаже. В остальной части дома расположились какие-то, кажется, склады, лавочки. Есть даже ресторанчик. Какое отношение всё это имеет к Саиду, я не знаю, а он никогда не расположен мне это объяснять. Вообще мы говорим с ним только тогда, когда он сам предлагает мне тему для разговора.
Я вхожу во всегда плохо освещённую комнату, в которой почти нет мебели, где в самой глубине сидит Саид и курит гашиш, забитый в длинную трубку, выточенную из какого-то неведомого мне дерева.
Саид уже немолод, очень, аскетически, худ и весь покрыт оливкового цвета кожей, которой в таком количестве ему просто не надо. Потому она везде собралась в микроскопические складочки, создавая почти скульптурное изваяние, носящее имя Саид.
Я здороваюсь и только по лёгкому движению его бровей вижу, что он заметил моё появление. Сажусь в некотором отдалении от хозяина, потому что он едва шевельнул сухими пальцами, сжимающими трубку, и указал ею на небольшой коврик, на котором я могу расположиться.
Сажусь. И молчу. И молчим.
Даже если бы ничего больше не происходило, я всё равно ходил бы к Саиду, просто чтобы ощутить, как это – созерцать жизнь.
Только через несколько минут мой царственный хозяин начинает говорить. Но всегда словно бы с середины: вот он думал ещё до моего прихода, а я пришёл, и Саид продолжил думать, только вслух.
Так, например, я узнал, что он был когда-то женат на женщине, которую полюбил страстно и даже ночевал под её окнами, а потом выкрал её из отчего дома. А спустя несколько лет ушёл из дома, в котором они жили, потому что однажды, вернувшись домой, застал её в объятиях другого…
В следующий раз он рассказал мне, что их в семье было двенадцать, а он – самый маленький. Мама же чернела и чернела от непосильной заботы, которая лежала на её плечах. Чернела до тех пор, пока, однажды утром, не умерла, ткнувшись лицом в таз, где стирала одежду для всей семьи…
Наш последний разговор… Нет, неправильно: его последний монолог остался мне, будто завещание:
- Знаешь, я вот думаю, что любого человека можно научить рисовать, если, конечно, он просто нормален.
Любого можно научить играть на каком-нибудь музыкальном инструменте.
Любого возможно выучить искусству танца.
И вот когда они научатся, возникают цепочки, концы которых уходят в небо, и там их держит в руках Бог, наш общий со всеми людьми Бог, хотя мы и называем его разными именами. А начала этих цепочек зарождаются здесь, на Земле. Вот они какие:
Умеющие рисовать – художники – гении – Леонардо…
Умеющие играть – музыканты – гении – Моцарт…
Умеющие танцевать – танцовщики – гении – Нежинский…
Всё. Иди, я устал сегодня, почему-то, - сказал неожиданно Саид.
Возражать я не смел, а потому просто кивнул, встал и вышел.
Назавтра он умер.
Где-то и когда-то я читал, что те из людей, что приближаются к Самому Главному Вопросу Человеческого Бытия, из жизни уходят, потому что делать на Земле им уже нечего и рассказывать остающимся здесь о том, что они поняли, нельзя, ибо тем ещё предстоит пройти этот путь познания…
Знаю точно, что Саид прошёл этот путь. Я же по нему всё ещё иду…
