« Ах, и какой же он был старый, этот попугай ! Такой старый, что когда хлопал крыльями, то звук напоминал аплодисменты двух стариков: кожа шуршала, и хлопки были не гулкие, а, скорее, шелестящие.
А сидел он на высокой спинке кресла-качалки.
И если поворачивал голову направо, то видел голую кирпичную стену.
И если налево - опять голую кирпичную стену.
Стены не были кирпичные. Когда-то были модны такие обои «под кирпич», ну, знаете, в прихожих. Теперь, коне- е –е –чно , народ обжился и к бледно-голубеньким панелям в бабушкиных коммуналках приклеивают не обои, а дорогую испанскую плитку ручной работы. Выглядит она ну прямо как настоящий отечественный кирпич: и дырочки, и выбоинки, и даже такая же грязная, как продукция родных кирзаводов. Но куплено на валюту. И называется всё это теперь «ЕВРОРЕМОНТ». А здесь уже кое-где «кирпичи» эти от стен отошли, скукожились и походили на кожу в подмышках попугая, сморщенную какими-то крупными и тугими морщинами.
Если он смотрел вниз, то тоже видел ненастоящее: прямо под ним, то есть под спинкой кресла, на которой он сидел, на продавленном сидении этого самого кресла была сморщенная лысина. То есть на сидении кресла была совсем другая часть тела - лысина была чуть выше, прямо над этой частью, хотя если бы они, ну, эта часть и лысина, поменялись местами, ничего бы не изменилось, справа-ненастоящие кирпичи, слева- ненастоящие кирпичи, ну а снизу- ненастоящая лысина.
Так казалось попугаю, но не обладателю лысины - хозяину древней птицы.
А звали хозяина очень даже просто: Глеб Лазаревич Клынин. И был он совсем не старым евреем ( а может быть, и старым евреем : он уже так давно не думал об этом, что даже и забыл ) , а просто очень старым человеком. Конечно, не таким старым, как его попугай, потому что попугай был всегда, даже тогда, когда Глеб Лазаревич был и не Глебом Лазаревичем, а просто Глебушкой или Глебчиком - имя , точнее -модификации имени зависели от того, кто в тот или иной момен жизни к нему обращался: мама-Глебушка,бабушка-Глебчик , " Глебтысовершенновзрослыйчеловекхватитсюсюкать " - папа.
И это тоже было слишком давно, и об этом тоже он уже не вспоминал.
А вот её , правильнее сказать - её имя, он вспоминал очень часто, может потому, что оно постоянно звучало в этой старой комнате: кресло, качаясь, поскрипывало в два такта- Ли-ля, Ли-ля, Ли-ля…
Когда он её в первый раз увидел, то были все.
Бабушка .Всегда в чём-то его подозревавшая, осторожно заглядывавшая в комнату, когда он, например, делал уроки. И если он её замечал, то как-то вкрадчиво говорившая : " Унук , и чем ты тут занимаисси ? "
Мама. Приходила с работы ,а бабушка ещё в прихожей нашёптывала ей обо всех его прегрешениях за день. И он так боялся. А мама часто влетала в комнату и тут же начинала принимать меры.( Ух, как же он потом за это ненавидел бабушку! И даже через много лет, когда сам стал почти таким, какой была бабушка , - всё равно ненавидел).
Папа. Был как некий образ «Глебтыужевзрослый…». И большой, с волосатыми руками. И пахло от него отвратительно: табакомизорта. Но Глеб его всё равно любил, кажется…Забыл уже. Хотя , нет, не забыл. Всякий раз, когда папа приезжал с охоты (на одной из таких охот, однажды осенью , в октябре, он и погиб потом),то, в независимости от количества добычи, он всегда держал за шею в одной руке мёртвую утку, а в другой – лысуху (чёрная такая водяная курица) и прямо в дверях вручал их Глебу. От птиц отвратительно пахло мокрым пером и болотом, но радостный Глебчик вбегал в комнату, где мама и бабушка почему-то всегда смотрели телевизор, и торжественно объявлял :"Вот, папа утку с лАсухой привёз!"
И ещё однажды ночью папа вынес его, завернув в жёсткое шерстяное одеяльце, на улицу ,тыкал пальцем в небо и кричал :"Вон, видишь, спутник летит !" Глебушка не видел, а видел только огромную луну, но очень хотел обрадовать папу, убеждал себя в том, что луна-это и есть спутник, и орал :"Вижу! Вижу !!" А мама стояла тоже рядом. И тоже радовалась, только не за спутник, а за них с отцом.
Были ещё со стороны папы дедушка Петя, баба Нюра , тётя Женя и ещё целая куча родственников.
Дедушка Пётр Михайлович умер менее чем через год после смерти папы. Его разбил паралич, после того как он случайно узнал, что Лазарюша утонул на рыбалке. До этого ему всё говорили, что старший из его сыновей воплотил мечту старику и уехал в загранкомандировку в капстрану, откуда писать нельзя. Когда дедушка уже не вставал и не говорил, а только мычал, если нужна была утка или хотел пить, то баба Нюра сама писала письма «от Лазарюши» и читала их старику. Он всё понимал, слушал внимательно и плакал одними слезами, которые просто текли, а всё лицо оставалось таким же спокойным, как всегда.
Глебу было четыре года, когда умер дедушка, но ему казалось, что он помнит старика с худым лицом в морщинах, с белоснежными редкими волосами, с такими же абсолютно белыми усами и бородкой-клинышком, который сидел на стуле, опираясь на обыкновенную больничную гладко-деревянную палку-костыль с таким резиновым башмачком-пробкой на конце, смотрел на Глеба. И Глеб понимал, что он его любит, потому что когда мальчик падал, старик протягивал ему костыль и помогал подняться…и было не так уж и больно поэтому. И он целовал дедушку в коленку и отходил, понимая, что это понравится старику, который щурился (улыбку из-за усов и бородки разглядеть было нельзя) и говорил :"Ух, лабузишка ты мой !" Хорошее слово, которое Глеб запомнил ещё тогда, а что оно хорошее, понял много позднее.
Был у дедушки ещё один внук-сын младшего сына Ипполита Славик. Однажды он подошёл к деду и, заглядывая в глаза старику, спросил :"Деда, ты свинья?"
Баба Нюра и все взрослые, которые были в комнате и всё это слышали, стали уговаривать деда, что ребёнок не ведает, что творит, что он маленький, глупый. Дедушка всех терпеливо слушал, а потом сказал :"А Глебушка - ещё меньше".
Когда дедушка уже не вставал и лежал в тёмном углу дальней комнаты на кровати с никелированными спинками, а мама с Глебом приходили его проведать, Глеб боялся заходить в эту комнату, хотя с порога видел, что всегда неподвижное лицо деда как-то вздрагивало и чуть-чуть оживало, когда тот видел на пороге внука. И Глеб понимал, что дедушка зовёт его к себе, и не подходил.
Уже потом Глебчик понял, что дедушка всегда был чужим в семье, которая носила его фамилию, и за это любил память о дедушке ещё больше.
И не любил двоюродного брата Славика.
Бабу Нюру очень любил Глеб. Была она худая ,высокая. Всю жизнь курила крепкие папиросы до тех пор, пока однажды не упала прямо на кухне и потеряла сознание. Врач приехавшей «Скорой помощи» сказал, что это результат многолетнего курения, сделал укол, пощупал пульс, закурил и ушёл. Через час бабушка встала, собрала весь свой обширный запас папирос (в доме всегда был десяток пачек, так, на чёрный день, хотя папиросы эти всегда продавались по всей стране, потому что назывались они «Беломор - канал», и населению полезно было помнить об этой стройке народного хозяйства), так вот бабушка собрала все свои папиросы и -выбросила. С тех пор она до самой смерти не закурила ни разу. Когда Глеб приходил к ней в гости с мамой или с другой бабушкой Марусей ( той самой, всегда его подозревавшей, помните?,) баба Нюра целовала его сухим беззубым ртом, но обязательно с эдаким причмоком и называла его «рыбонька». Зубов у бабы Нюры никогда не было. Периодически со всех своих детей она собирала деньги «маме на зубы», но зубы не появлялись. Может,она копила на золотые и в три ряда? Когда Глебчик спрашивал у неё:"Баб Нюр, а где твои зубы?"- она отвечала, что оставила их на Беломоре ( Глеб думал, что вынула и положила на папиросы )."Зубы оставила , а дедушку Петю нашла",-добавляла баба Нюра (этого Глеб уже совсем не мог понять ). И шла жарить на кухню яичницу с зелёным луком и мелко нарезанными кусочками хлеба. Глеб почему-то всегда просил кушать в гостях у бабы Нюры и тёти Жени, хотя дома его перед такими походами в гости тщательно и почти насильно кормили («Гляди мне, унук, у гостях не проси!»-говорила ему другая, домашняя бабушка). Конючить же:"Я куша-а-а-ть хочу",-он начинал прямо с порога. Мама и бабушка Маруся стыдились и сердились и говорили начинавшей тут же после «рыбоньки» суетиться бабе Нюре :"Нет, нет, Анна Яковлевна! Он ел, он балуется!"
Но яичница всегда была. А потом были разговоры взрослых. О чём? Глеб не помнил. Помнил только, что самой шумной во время этих разговоров была тётя Женя, которая громко говорила, часто вставала с места и иногда, почему-то, пукала, не заостряя на этом ни своего внимания, ни внимания окружающих.
Баба Нюра дважды была замужем. От каждого из браков у неё было по трое детей. Тётя Женя была дочерью от первого мужа. Единственной из троих, оставшейся в живых. Когда-то в ранней молодости врачи нашли у неё туберкулёз. Баба Нюра завела корову. И каждое утро варила ей персональную чашку какао. Когда стало много внуков (Глеб этого не помнил - позднее мама много раз ему рассказывала эту историю),бабушка сказала маме четырёхмесячного Глеба :"Извини, Вива, но Глебушке я не могу оставлять в день больше чекушки молока - для рынка тогда ничего не останется". Остатки молока баба Нюра продавала на рынке. Мама мелко-мелко закивала головой и стала покупать для постоянно болевшего Глеба молоко на другом рынке, украдкой, чтобы не обидеть бабу Нюру.
Итак тётя Женя каждое утро пила какао, но замужем никогда не была. Хотя у неё была дочь Рита – двоюродная сестра Глеба ,лет на десять его старше.
Человек тётя Женя была необразованный, самоуверенный, смелый и шумный. Она, например, запросто могла подраться во дворе с отцом мальчишки, который обидел Риту. А через много лет, уже оставшись совершенно одна, она несколько лет возилась с Костиком- сыном соседки-алкоголички. Ходила с ним в гости к родственникам, ездила с ним на дачу, укладывала спать у себя на диване. Водила сначала в детский сад, а потом в школу.
Потом его убили в тюрьме. А тёте Жене прислали его вещи, среди которых была маленькая серебряная ложечка, которую когда-то давно она ему подарила,"чтобы зубки не портились".
А ещё позднее она почти два года ухаживала за умирающей тёщей своего внука, взяв её к себе. Два раза в день протирала огромное распухшее тело спиртом, чтобы не образовывались пролежни, варила для неё жиденькую кашку, всякий раз разную.
А Риту, дочь свою, била нещадным боем, называла «сукой» и «проституткой» и выгоняла из дому.
Но перед бабой Нюрой голову она всегда склоняла. И в буквальном и в переносном смысле.
Когда баба Нюра бывала ею особенно недовольна, она била тётку по щекам обеими руками и приговаривал:"Ифгения, ты мне не учись так делать !" Тётя Женя молча сносила побои, и голова у неё от каждого удара моталась из стороны в сторону, как у убитой птицы, зажатой в кулаке. Только, в отличие от птицы, глаза у неё были закрыты. Через несколько минут после экзекуции она,как ни в чём не бывало, говорила :"Мам! А какао сёдня утром было вкусное! Да сытное! Я прям весь день есть не хотела, только воду пила. Не знаю почему".
Но когда похоронила бабушку, тётка развернулась.
Для Риты пробила отдельную однокомнатную
