Жарящий зной немного сбавлял обороты, летний день шёл на убыль. Я засмотрелся на мелких рыбок, плавающих в ледяной родниковой речке, и не заметил, как остался один. Мои товарищи, шустрые деревенские пацаны, куда-то испарились. В деревню, где когда-то жили бабушки и дедушки моей мамы, я приезжал редко, раз в год перед праздником Святой Троицы. Встретившись с мальчишками, я с позволения мамы побежал исследовать окрестности деревни. Мы взобрались на гору, с которой наше небольшое, вытянутое вдоль речки, село было видно, как на ладони. На склонах горы одуряюще пахло чабрецом. Мама всегда собирала его и заваривала в фарфоровом чайничке.
Мы спустились к речке, пробираясь сквозь заросли некошеной травы. Здесь я и потерял своих спутников. Немного поплутав, я всё же нашел тропинку, которая вывела меня на деревенскую улицу. Она была непривычно безлюдна. Стало не по себе. Телефон был бесполезен из-за отсутствия сети. Я шёл наугад и вышел к деревенскому клубу. Дверь его была открыта настежь, и оттуда доносились голоса, разгоряченные спором. Тут и там доносились выкрики, смешки.
- Вопрос серьезный, а вам бы все шутки шутить...
Говорящий со сцены полноватый мужчина невысокого роста, утирал пот со лба и пытался перехватить нить беседы.
- Благодаря вашим перечислениям мы смогли собрать достаточную сумму для воздвижения памятника нашим односельчанам, воевавшим в Великую Отечественную войну. Предлагаю ознакомиться со списками земляков, погибших на фронтах войны и проверить правильность списка воевавших и вернувшихся живыми.
Он включил проектор и на белой стене высветились черные колонки фамилий.
Стало тихо. Я смотрел на вмиг посерьезневшие лица людей, таких разных по возрасту и характерам, и таких одинаковых по отношению к тем черным колонкам на белой стене. Я многое знал от мамы об этой войне. Мне рассказывали, как мой прадед восемнадцатилетним парнишкой был отправлен в сорок втором под Сталинград. Я знал, что прабабушка в июне сорок первого стала медсестрой и выносила с поля боя раненых, дошла с полевым госпиталем до Берлина. Но сейчас, при виде этих увлажнившихся глаз, устремленных на стену, услышав эту внезапную тишину, в которой еле слышный шёпот чьих-то губ перечитывал фамилии в страшном черном списке, я впервые ощутил беду, ни с чем несравнимое горе, которое нанесла эта война.
- Надо добавить фамилии односельчан, оставшихся работать в колхозе за мужчин, ушедших на фронт, - прервал тишину негромкий женский голос.
- Да ты что, Татьяна! Тогда все работали, это было нормой.
Солидный дядька, сидевший на первом ряду , привстал и обернувшись к говорившей, усмехнулся:
- Там больше трехсот фамилий будет, куда их вместить по-твоему?
И вообще, я считаю, что этим мы обесценим памятник.
- Разве память может обесценить?
Невысокая хрупкая женщина встала со своего места и поднялась на сцену.
- Прошу слова. Здесь, среди нас, я вижу детей, ровесников тех мальчиков и девочек, на чьи плечи навалилось непомерное для их возраста испытание. Для них я хочу рассказать то, что слышала от своей бабушки. Она закончила шестой класс, когда началась война.
На горе, при въезде в деревню, стоят развалины, в которых мальчишки играют в войну. Раньше это была овцеводческая ферма. В ней было больше двух тысяч овец. Молока с них было немного. Всего фляга в сутки. Но для того, чтобы выдоить овечку, нужна была недюжинная сила и сноровка, чтобы поймать и удержать её. С этого молока делали брынзу и отправляли на фронт. А чтобы накормить овец, нужно было привозить на ферму солому. Впрягались дети в телеги вместо лошадей и шли на поля к скирдам. А на ногах лапти. Не было сапог тогда. Почва у нас глинистая. Во время осенних дождей вода не впитывается, накапливается лужами. Лапти, как решето, шаг сделаешь и ноги мокрые. Шерсть с фермы раздавали по домам. Мальчики валяли валенки, девочки вязали рукавицы. Трехпалые. Чтобы солдаты не отморозили себе пальцы, стреляя по врагу.
Она так неожиданно вышла на сцену, что предыдущий оратор забыл отключить проектор. Я смотрел, как черные строки пересекали ее поперёк. Она говорила всё громче, голос её дрожал и рвался от волнения, взлетая звенящими нотами под самый потолок. Я словно видел кино. Передо мной шли плохо одетые ребята, обутые в лапти, впряженные в телегу, на которой высился стог сена, перетянутый веревками. И так каждый день. И нельзя сказать :" Я устал, сделайте это за меня". Потому, что некому.
- Мы его обыскались, а он стоит и муть всякую слушает!
Громкий голос Мишки вырвал меня из транса. Женщина, вздрогнув, осеклась на полуслове. Я вдруг развернулся и врезал ему.
Плохо помню, как нас разнимали, как вывели на улицу. Но помню, что мама не ругала меня за учинённую драку.
На следующий год мы с Мишкой, давно помирившиеся, стояли перед мемориалом павшим воинам землякам, читая колонки фамилий тех, кто погиб в этой страшной войне, тех, кто вернулся с победой над фашистами, разворотившими дыру в душе каждого живущего. И колонку стихотворения, написанного той женщиной, которая рассказала о ребятах, работающих в тылу:
Вмиг повзрослели,
Став на жизнь постарше,
Когда на смертный бой
Ушли отцы,
На плечи детства
Обвалилось страшно
Кромешным адом
Бедствие страны.
Вы рвали жилы,
Свыше сил тянули...
Ломали хрип,
Впрягаясь в хомуты.
Вас не бомбили,
Не косили пули..
Но в каждый день,
Как в бой бросались вы.
Поклон вам низкий,
Труженики тыла.
Пусть славный подвиг ваш
Живёт в веках.
Победе, фронту
Отдали все силы,
Оставшись навсегда
У нас в сердцах.
