Вчера, уже под вечер, слышу: кто-то в двери скребётся. Звонок у нас есть. Современный такой: гонг величаво возвещает о чьём-либо прибытии. А тут – старинное поскрёбывание, от которого и отвыкли даже в последние годы. Значит, кто-то свой, знающий и верящий, что с этого порога его не прогонят. И услышат, даже если телевизор орёт или просто в доме – скандал…
У нас, слава Богу, ни скандалов, ни современного телевизора. Просто – живём. Потому и услышал я, что кому-то сейчас особенно нужен.
Открываю, на пороге – сосед. Иван – мужчина двенадцати лет от роду. Лицо у соседа такое, с каким идут у нас на Руси за гробом и свергают царей: скорбное и … величественное такое.
Мы с Ванькой дружим. Потому, наверное, что он мальчик, а я старик.
И обоих Иванами зовут.
Родители у него - современные, а потому ужасно стремительные. Всегда. С самого утра. Если случается пересечься с ними в подъезде, то они здороваются на вдохе и бодро стучат по лестнице каблуками вниз.
Ванька же долго воспитывался бабушкой, которую специально для этой цели выписали откуда-то из старинного русского города: из Костромы, кажется, или из Тулы. А потом, когда надобность в ней отпала, туда же и свезли: привели, что называется, «в исходное положение».
Да, так вот, бабушка Ваньку формировала на первых ступенях человечности. И, надо сказать, у неё это получилось совсем не плохо. А очень хорошо даже.
Примерно в эти же годы, что пользовались бабушкой, прикупили современные Ивановы родители ему и животное, чтобы личность их отпрыска формировалась гармонично и без изъянов. Животное было французским бульдогом белого в чёрных пятнах окраса и звалось Пузырь.
Зверем Пузырь был на редкость жизнерадостным, почти до дебильности. Но главным его достоинством было то, что Ивана он буквально обожал.
Или это было достоинством последнего?
Когда семейство выходило для положенного по режиму променада во двор, Пузырь появлялся первым. Лаять от полноты чувств ему было трудно, как любому уродцу собачьей национальности (нос-то был чудовищно крив!), а потому он горделиво выпячивал грудь мини-атлета, оглядывался по сторонам и начинал… просто носиться. Кругами. Невзирая на погоду, рельеф местности и присутствовавших в этот момент персонажей.
Короче, мне всегда казалось, что он – дегенерат, заинтересованный лишь в самом себе и своём самочувствии. Периодически он останавливался и озирал мир, ну, не весь мир, конечно, а только ту его часть, что была доступна его росту и пониманию, шальным взором субъекта физически крепкого, но лишённого каких бы то ни было сложных чувств. Выражение лица при этом было такое, словно он думал: «А чё? Всё нормально, ребята!..»
Потом он будто бы «входил в разум» и мелкими, семенящими шагами подходил к коляске, в которой покоился тогда ещё грудной Иван. Одна из бровей при этом чуть приподнималась, вопросительно. Он бросал совершенно осмысленный взгляд на бабушку и, получив её молчаливое одобрение, вставал на задние лапы, опершись передними о край коляски. Пузырь в это время заглядывал внутрь. Он внимательно осматривал лицо Ивана, изучая его – да, именно изучая, - убеждался, что семейное сокровище покойно и счастливо, чуть смежал веки при этом… и облизывал мордашку своего меньшего брата по разуму щедро и обильно. Бабушка, почему-то, никогда не возражала.
… Так вот… А в тот вечер на пороге стоял Иван с лицом, помните, надеюсь, каким. Кроме всего прочего, лицо это было ещё и зарёванным. А я, когда вижу плачущих детей или женщин, жить дальше не могу, потому что… А! Да и сами же знаете, почему мужчина не может терпеть страданий близких ему людей!..
Постоял Иван, помолчал, потом – продолжил:
- Дядь Вань… Пузырь умер. Помоги мне его похоронить…
Ну, и стали бы вы, например, при этом задавать какие-нибудь вопросы?..
Вот и я не стал. Просто пошёл за Ванькой и дверь, кажется, даже не захлопнул.
Сначала мы зашли к Ваньке и забрали тело покойного, которое тот уже приготовил к погребению.
Большая коробка от итальянских сапог была изнутри выстлана белоснежной простынёй. В центре лежало тело дорогого нам обоим… (чуть не сказал – «человека»!) … существа. Впервые я видел, что Пузырь никуда не торопился и не выражал никаких чувств. Он просто лежал на боку, сложившись «бутербродиком» и смежив веки.
Иван прикрыл коробку крышкой и прижал её к груди. Потом как-то беспомощно совсем взглянул на меня и не то спросил, не то скомандовал:
- Пошли…
Уже на первом этаже я зашёл к нашему дворнику Махмуду, которому объяснять ничего было не нужно: лопату и лом он нам выдал тут же. Спросил ещё, не нужна ли его помощь. Потом сам понял неуместность своего мусульманского присутствия при «православном обряде» и потупил только свои жаркие азиатские глаза.
У нас сразу за домом – старая, заросшая бурьяном колея железной дороги. Когда-то (я ещё помню!) по ней курсировал маленький поезд, вывозивший продукцию местного цемзавода. Завод давно ликвидировали, а рельсы трогать не стали, веря в то, что они сами пропадут, потому что не нужны никому. Они сильно проржавели, но были ещё живы. Туда мы мальчишками бегали и учились курить. Сейчас на них нашли свой приют местные наркоманы.
Вот сюда-то мы с Ванькой и пошли, чтобы придать земле прах дорогого нам покойника.
Могилу в нашей неласковой земле мы рыли довольно долго. Место выбрали под удивительно живописно нависшим над рельсами кустом. Когда могилу засыпали, Ванька сказал мне:
- Погоди, я щас!..
И стремительно побежал по откосу оврага вверх.
Через минуту он вернулся с бутылкой кока-колы и двумя пластиковыми стаканчиками.
Мы сидели на берегу оврага, пили, не чокаясь, колу и смотрели то на свежую могилу Пузыря, всего четырёх дней не дожившего до своего пятнадцатилетия, то на вянущую за поворотом железнодорожной колеи зарю.
И не разговаривали. И думали. Каждый о своём, наверное.
Но почему-то, мне кажется, - об одном и том же:
Ну, скажите, почему, дорогие нашему сердцу живут так мало?!.
Почему мир вокруг не скорбит вместе с нами, а продолжает жить по-прежнему, будто ничего и не случилось вовсе?..
А когда умрём мы сами, будет ли хоть одному человеку в подлунном мире не всё равно, что нас не стало?
Он, который сейчас нас покинул, там, в другом мире, знает, что нам без него горько, одиноко и неуютно?
Правильным ли будет нам здесь найти ему замену, или нужно хранить память и верность ему одному?
А сами-то мы для чего же живём на этой земле?..
… Ой, холодно уже… Надо бы домой идти, а то там волноваться будут… Да и завтра вставать рано…
