Большая комната такая, свободная. Мебели нет почти, а потому кажется она ещё более просторной. Уже вечер скоро, оттого всё кругом залито жёлтым светом, переходящим в красноту в углах.
У противоположной окну стены шкаф стоит, высокий, с зеркалами. А в двух симметричных углах, что он со стеною образует, два мальчишки. Братья. Наказаны они. Вот и стоят по углам, мучаются, свои преступления с позором искупают.
Серёже шесть, а Толику четыре. Но скидок на возраст – никаких: оба провинились, оба и страдают. Это мама у них такая суровая.
Был бы жив папа, он бы уже через пять минут вошёл и спросил:
- Ну, сыны… Как, сыны?.. Что, сыны?..
И на их молчаливый ответ подхватил бы обоих на руки и вынес их из этой ненавистной комнаты, где одиночество прямо так сгустилось, что хоть ложкой его от стен отскребай.
Вооот, значит… вынес бы их папа, а мама спросила бы:
- Это что ещё за дела, а?.. Ты, папа, у нас - потатчик, из-за твоих постоянных поблажек и отбились они от рук совершенно. Оба. И не поймёшь, кто заводила.
А папа сказал бы маме:
- Не ругай больше наших сынов, мама! Они так впредь никогда делать не станут!..
- Это ты так говоришь, а не они, - ответит, сдвинув брови, мама.
Тогда папа прижмёт свои губы колючие прямо к уху каждого и зашепчет, да жарко так и сокровенно:
- Просите, просите у мамы прощения! Она у нас хорошая, простит непременно…
Молчат мальчишки на руках у папы. Характер выдерживают. Тогда папа снова заговорит:
- Ладно, мама, если не будут у тебя прощения просить, тогда я сам вместо них в угол встану и два срока отстою, чтобы за каждого.
Опять молчат парни, только сопят в ответ. У Толика даже от усердия запузырилось под носом.
А мама и говорит:
- Точно два срока? Неужели на себя страдание примешь? А, папа?..
Ничего не ответит папа, лишь кивнёт в ответ уныло и обречённо. А сам поставит сыновей на пол, по головам их погладит и буркнет, да так, чтобы мама не расслышала:
- Ладно, ребята, пошёл я в угол. За вас страдания приму. Вы только, когда мама видеть не будет, попить мне туда принесите и свет в той комнате не выключайте, а то боюсь я в темноте один…
А? Чё? Вы бы смогли после таких слов не заплакать и не броситься маме в ноги и не просить, чтобы она папу, ой, нет, то есть! Их бы простила!! И снова зажила бы с семьёй мирной и счастливой жизнью.
Хорошо хоть мама сопротивляется недолго и соглашается простить. А потом обнимет их обоих, плачущих, и в ухо каждому шептать будет:
- Слава богу, что прощения попросили. Спасибо вам, а то же я думала уже папу наказывать. А он ведь у нас хороший и его – не за что.
А папа как сзади подойдёт, как обнимет их всех троих разом да как начнёт радоваться:
- Спасибо вам, сыны, за спасение!.. Да и как же я вас всех люблю!!. И жить без вас без троих не могу!!!
И снова у них дома доброта наступает. И счастье. И радость…
А теперь вот нет папы. Год уже скоро, как нет. И некому вступиться за сынов его перед мамой, потому она, наверное, и плачет почти всё время. Даже кажется, что любить мальчишек меньше стала. Они возятся на ковре, машины свои по горкам катают, а мама сидит просто, поджав ноги, на диване и на папину фотографию, чёрной ленточкой через уголок перевитую, смооотрит… И плачет. Тихо так. Лицо при этом совсем не живое какое-то. И нет ничего на этом лице. Только слёзы по нему катятся. Медленно так. Так медленно, что пока до подбородка дотекут, высохнуть успевают.
Мальчишки её спрашивают о чём-нибудь, а она и не слышит. Сидит себе вдвоём с папой. В мыслях у себя – вдвоём… И разговаривает, наверное, с ним о чём-нибудь.
Вот тогда мальчишки и придумали. Игрушки свои с пола собрали, в ящик их поскладывали и ящик под кровать задвинули, чтобы мама не расстраивалась от того, что беспорядок в доме.
Потом пошептались о чём-то между собой. Шептал, конечно, Серёжа Толику на ухо, а тот только головой кивал, с братом соглашался.
Потом пошли в ту комнату. И по углам встали. Постояли так, постояли. Потом Толик из своего угла у старшего спрашивает:
- Серёж! А чё папа всё не приходит? Долго ещё?
Тот молчит какое-то время, а потом, носом шмыгая, отвечает:
- Молчи и стой! Скоро уже!..
