Но прежде всех ждало тяжелое испытание. 5-го марта в батальоне проводились весенние, так называемые «комплексные» прививки. Ничего не подозревающие курсанты по отделениям заходили в канцелярию роты и там с натянутой улыбкой подставляли свои спины медсестре из санчасти. Она привычным движением засаживала шприц им под лопатку и вгоняла по 2 кубика какой-то мутноватой жидкости. Ребята бодрились, не подавали вида, им хотелось казаться настоящими мужчинами, которым такой укол сущий пустяк. Да, сам укол был, конечно, пустяк, но вот его последствия были тяжелыми. Прививку проводили после обеда, а уже к вечеру у всех поднялась температура. Место, куда делался укол, опухло, и к нему нельзя было даже притронуться. Многие просто валились на свои койки, не дожидаясь отбоя. В санчасть брали только тех, у кого температура превышала 39о.
На наряд было просто страшно смотреть. Положенные 4 часа выстоять у тумбочки, никто был не в силах. Вначале дневальному разрешили сидеть, а потом они были вынуждены меняться каждые полчаса. Всю ночь в казарме стоял стон. Даже легкое прикосновение к спине вызывало страшную боль. Казалось, даже прикосновение одеяла приносило боль. Спать приходилось на животе или на боку.
Утром подъем был вялым и слабым. Ни о какой зарядке не могло быть и речи. Все старались двигаться как-то боком, пытаясь локтем прикрыть больное место от случайного прикосновения. От завтрака многие отказались, после высокой температуры есть совершенно не хотелось.
На занятия отделения ползли, как сонные мухи. У многих температура еще не спала. Во время занятий часть курсантов клали головы на руки на столе и дремали, отсиживая положенные часы. Преподаватели входили в их положение и не очень тревожили.
Так, как в тумане, прошел день 6-го марта. На следующий день должен был быть долгожданный вечер в театре. К утру высокая температура у всех спала, но к спине по-прежнему дотронуться было невозможно. Эта боль сохранялась еще долго. Прошло уже несколько десятков лет с той весны, но, мне стоит только промерзнуть , так до сих пор чувствую боль в месте укола. А в тот вечер 7-го марта курсантов ждало разочарование. Из той половины билетов, которые были выделены Библиотечному институту, реализована была только часть.
Действительно, столь возлагаемые на этот вечер надежды курсантов не оправдались. И дело даже не в том, что студенток пришло значительно меньше, чем они ожидали. Все дело было в их отношении к курсантам. Даже при таком мизерном количестве студентов мужского пола в их институте, курсантов они не считали для себя достойными кавалерами.
Мне вспомнилось посещение той зимой своей бывшей подруги и соседки Киры Ильвовской, которая училась в этом институте. Она на год раньше меня окончила школу, и теперь уже училась на втором курсе Библиотечного института. В начале зимы я решил посетить ее в общежитии. Я явился к ней в новенькой военной форме с явным намереньем поразить ее воображение своим бравым видом будущего офицера. Но ничего не получилось. В этот момент в ее комнате находились еще две ее подруги, студентки ее курса. Встретили меня они не очень приветливо. В разговоре с мной они дали явно понять, что я им не ровня ни по социальному положении ни по интеллектуальному развитию. Просто они по шаблону считали меня недалеким солдафоном. Очевидно, такого же взгляда придерживались и остальные студентки этого института, поэтому никто из них даже не стремился познакомиться с кем-то из курсантов. Да и обстановка этому не очень способствовала. В это время в училище был объявлен карантин, поэтому в увольнение никого не отпускали. Курсантов, купивших билеты на этот вечер, привели строем за 15 минут до начала спектакля. Они едва успели раздеться и занять свои места в зале.
Еще надо сказать, что курсанты вели себя не лучшим образом. Так большинство из них приехали учиться из деревень или небольших городов и поселков, поэтому культурно вести себя в театре они не умели. Тем более, что выбор спектакля для них был не слишком удачным. Далеко не все молодые люди любят и понимают оперу, поэтому многим было просто скучно. И они начали хулиганить. В третьем действии, когда перед старухой должен появиться Герман, оркестр делает паузу, подчеркивая тревожность момента. И в это миг где-то из галерки раздается явно мужской голос, подражающий голосу ребенка: «Мама, я хочу писять». Зал взрывается хохотом, хохочут все, даже в оркестре. Вначале смеются все вместе, потом, когда общий смех затихает, а до кого-то только дошло, и только теперь он начинает смеяться, уже смеются над ним. Практически спектакль был скомкан. Поставленная цель мероприятия повысить культурный уровень зрителей достигнута не была. Не достигнута была и вторая цель познакомить курсантов со студентками. Ребята надеялись, что хоть после спектакля им удастся потанцевать и познакомиться с девушками, но в фойе оркестр театра сыграл несколько танцевальных мелодий явно классического репертура, под которые и танцевать-то было непонятно как. На этом мероприятие и завершилось к глубокому разочарованию будущих офицеров. А если еще прибавить к этому болезненное состояние после прививки, то впечатление от этого культпохода осталось самое плачевное.
Образ Виолетты оставался в глубине моей души, как истинный образ первой любви. Время шло, но этот образ оставался неизменным. Временами казалось, что пройдут годы и все само собой забудется. Однако внезапно все почему-то изменилось. Прошло уже довольно много времени после ее последнего письма, как вдруг в канун нового года на своей кровати в казарме я увидел письмо со знакомым почерком. Это случилось перед самым новым 1956 годом. Я уже учился на первом курсе училища, а Виолетта поступила на первый курс Крымского медицинского института. Ее письмо было большим и интересным и, самое главное, с фотографией. Она писала, что после прошлогодней неудачи ей в этом году удалось-таки поступить в институт на факультет педиатрии, и что после окончания института она будет детским врачом. С таким увлечением она писала про Крым, и что ей очень нравится место, где она сейчас учится. Писала она с теплотой и грустью о Виске, о доме, где мы часто бывали. И все письмо ее было таким добрым и теплым, каких она раньше никогда не писала. С фотографии смотрела уже взрослая девушка-студентка, в которой уже было трудно узнать прежнюю Виолетту. Другая прическа, другой макияж, другой цвет волос. И только смеющиеся, немножко с хитринкой глаза, напоминали ту юную девушку, которую я запомнил навсегда. Это письмо вызвало во мне снова бурю чувств. Весь вечер ушел у меня на ответное письмо. Послал ей свою фотографию, с которой смотрел стриженный почти наголо, с надетой набекрень пилоткой, самодовольный рубаха-курсант. Тогда я уже себе казался возмужавшим настоящим мужчиной-воином.
Писал ей много и обо всем, вот только о своих возродившихся чувствах пока умалчивал. Письма ее стали приходить регулярно, и каждое новое было все теплее и сердечнее. Я просто пылал от счастья. Даже не выдержал и поделился своей радостью со своим лучшим другом в сердечных делах – мамой. Это у нас повелось с самого детства. Я мог рассказывать матери буквально обо всем. Она сумела так расположить к себе сына, что я мог поделиться с ней самыми сокровенными мыслями и чувствами. И делал это я с удовольствием. Мать никогда не использовала мою откровенность мне во вред. Она при необходимости могла подсказать, как поступить в данном случае, навести на правильную мысль, или, наоборот, отвести от неправильных поступков. От такой душевной близости выигрывали оба. Мне было с кем поделиться. А мать тоже знала каждый душевный порыв сына и могла «держать руку на пульсе», чтобы уберечь при необходимости сына от необдуманных поступков. Мое увлечение Виолеттой она поощряла. Она любила эту хорошенькую воспитанную девочку- соседку, и казалось, совсем была не против видеть ее будущей женой своего единственного сына. Возможно, в своих письмах к подругам в Виску она неосторожно назвала Виолетту своей будущей невесткой. И это сыграло роковую роль в отношениях молодых людей.
Только накануне я получил от Виолетты такое чудное письмо. Отвечая на мое письмо, в котором я писал о том, что мне свой день совершеннолетия пришлось встречать на посту в карауле, нежная подруга писала: «…и вот закрой глаза. Закрыл? Я серьезно. Закрой. А теперь представь себе, что в твой день рождения ты стоишь на посту, и кто-то незримый тихонько подходит к тебе сзади, рукой зарывает тебе глаза и тихо шепчет: «Вадимушка, милый, поздравляю тебя с днем рождения», и нежно целует тебя…».
Когда я читал эти слова, голова буквально пошла кругом. Такие слова могла писать только влюбленная девушка! Значит, она меня любит! И в тот момент мне казалось, не было счастливее человека на свете.
Ответил я ей тоже нежным письмом, и готов был писать ей о своих чувствах хоть каждый день. Весь мир преобразился, расцвел яркими красками, жизнь стала легкой и прекрасной, все люди стали добрыми и красивыми. Это было счастье, счастье влюбленного юноши. С каким нетерпением я ждал письма от нее! Но письмо от нее почему-то задерживалось. Прошел почти месяц пока, наконец, на своей кровати в казарме я увидел долгожданный конверт. И тут грянул гром среди ясного неба. Письмо было сухим и даже жестким. В письме она выговаривала мне, что она не давала повода к тому, чтобы в родных местах о ней говорили как о моей невесте. Знакомые только и говорили об этом. За это она, мол получила хороший нагоняй от своей матери. Писала, что между нами ничего нет и ничего быть не может.
И разом все краски мира вдруг погасли. Все мечты и все надежды рухнули разом. Я нашел в себе силы и мужество ни оправдываться, ни просить прощения, а просто больше ей не писать.
Среди ребят, с которыми я учился, было немало неординарных личностей, память о которых сохранилась на всю оставшуюся жизнь. С ними связаны различные случаи или обстоятельства, в которые мы попадали вместе. И именно благодаря этим обстоятельствам так хорошо запомнились эти личности.
Одним из таких ребят, о ком сохранились такие яркие воспоминания, был курсант Бердников Николай. Он учился в одном взводе со мной, но был в другом классном отделении. Был он среднего роста, и ничем бы особенно внешне не отличался от остальных, если бы ни шрам от ожога на левой щеке. Словно кто-то горячим утюгом или куском раскаленного железа приложился к щеке юноши. Он был старше ребят, с которыми учился и обладал какими-то необыкновенными способностями. Огромное большинство курсантов пришли в училище сразу же после школы. Он же, судя по возрасту, чем-то успел уже позаниматься до училища. О себе он никогда никому ничего не рассказывал. Но как-то просочился слух, о том, что до поступления в военное он учился в цирковом училище, откуда его за что-то выгнали. Возможно, эти были слухи не имевшие под собой почвы, если бы не его необыкновенные способности.
Всех поражала его способность без тени улыбки рассказывать самые смешные анекдоты, от чего слушатели смеялись еще больше. У него было прекрасное
