Я помню себя лет с четырех. Бабушка читала мне вслух, а я лежал под одеялом боясь заснуть. Через полгода я и сам научился читать – не зря дед купил мне букварь. Сначала алфавит, потом – то ли Маша с кашей, то ли сорока с воровкой, но все произошло как-то очень быстро.
Бабушка читала мне «Тимура и его команду», потом «Робинзона Крузо». Слушая, я выучил их почти наизусть и потом начал читать уже самостоятельно. У меня и сейчас перед глазами замечательное издание Даниэля Дефо с чудными иллюстрациями Доре. Книжка была необыкновенная, а текст в переводе Чуковского для детей – да нет, текст как текст, но удивительно легкий и красивый, как несуществующий в природе цветок. Наверно уже тогда я научился мечтать.
Можно подумать, мечтать – не обязательно учиться! Ерунда, если возможно уметь или не уметь мечтать, то и учиться, вероятно, тоже бывает необходимо. И не придется тратить на это слишком много времени – нужно, чтобы однажды кто-нибудь научил.
Не прошло и полгода, а я уже скользил по полу на маленьком плюшевом коврике с половой щеткой в руках. Перевернутая раскладушка являла собой шалаш, коврик понятное дело – плот, швабра – весло. Были в шалаше и припасы – хлеб и сахар, и игрушечное ружье. Ну, а я был настоящим Робинзоном! Пусть думают, будто это фантазия. Уж кто-кто, а я-то понимал – это была мечта! Только объяснить, конечно, еще не смог бы.
Надо сказать город, не самый большой, но замечательный – это приветливая улыбка судьбы маленькому человеку, который только начинает жить. Мы жили в Курске. Не знаю, во что превратили его индустрия и более позднее хрущевское строительство, думаю во что-то, да превратили. Но в середине 50-х это был сказочный город. В нем легко и непринужденно уживались деревянные постройки, глиняные улицы и центральная Советская улица с трамваями и каменными домами. Аллея серебристых тополей на улице Микояна, и широкая площадь с Первомайским садом, великолепным кинотеатром «Октябрь» (бывшим кафедральным собором), редкой красоты краеведческим музеем, планетарием и пологим разбегом проездов. Было и величественное, классицистичное здание облисполкома, и кипящая, бурлящая, но на редкость уютная улица со старыми домами у кинотеатра «Комсомолец». Дома, вероятно, строились там еще до исторического материализма. Но самым удивительным был рынок на Барнышовке. Это был истинно русский рынок.
Курск – город яблоневых садов. Соловьев почему-то было немного. Помню, как все соседи собирались во дворе вечером, если прилетал соловей. А вот курские яблоки забыть невозможно. Надменный краснополосый штрефель, душистая антоновка, прозрачный до косточек, взрывающийся, сахарный белый налив… сто сортов, не меньше!
Дед служил в ближайшем гарнизоне, его еще не доконал маленький осколок большой войны, навсегда застрявший у него под сердцем. Он был замполитом батальона и видимо хорошим офицером. Иногда после учений он приезжал домой на военном грузовике вместе с солдатами, и я получал подарки. Что это были за подарки! Отличная рогатка и целая коробка желудей – боеприпасы! Два большущих жука-оленя с длинными кусачими рогами-клешнями! И целый вещмешок лесных орехов. Солдаты своего командира наверно очень любили. Ну, а я познакомился с солдатами еще до того, как понял, что на свете существует еще и война.
А с бабушкой мы ходили на базар. Рынок на Барнышовке не скажешь, чтобы большой. Дело в том, что это я был маленький, поэтому рынок казался мне очень-очень большим. В огромной железной бочке с водопроводной трубой мыли овощи и всякую зелень. Из этой же бочки небритые и пропахшие табаком мужики поили своих лошадей под крики голенастых горластых баб и старух. Мужики от них только отмахивались, пока я как зачарованный разглядывал лошадей. Лошадей я совсем не боялся и очень любил. А зимой еще затемно к нам приезжала молочница на лошади, запряженной в деревенские розвальные сани. Она привозила в еще теплых крынках топленое молоко, и сметану, и завернутый в чистую марлю творог. Город непостижимым образом переплетался с деревней. Многие держали на подворьях коров и поросят, а в двух сотнях метров уже звенели трамваи. Чуть подальше и лошади у людей были, безо всякого там «хрущевского волюнтаризма». Это было до ХХ съезда, и жили тогда по сталински, в труде и честности. Странно, я что-то не припоминаю замученных непосильной работой людей, как не помню людей озлобленных, пьющих, опустившихся. Ведь это были герои огнем отгоревшей и отгоревавшей Войны.
Отношения были самые простые. К нам приходила мыть полы домработница тетя Даша. Полы были белые, некрашеные, их надо было мыть щелоком, он назывался «фоспор», и тереть веником. Вместе с бабушкой они мыли пол, потом вместе обедали, а после пили чай. Бабушка называла домработницу Дашей, а Даша бабушку – Машей. Я не знал, что такое домработница, она у нас была вроде родственницы. Еще одна родственница – тетя Шура, прачка. Она приходила стирать белье для всего дома. Белье кипятили на кухонной плите в больших цинковых баках, а после колотили и стирали в корыте на волнистых как море стиральных досках, трещали дрова в плите, на кухне было темно и густо от пара. Потом Шура гладила белье, когда электрическим, а когда и угольным утюгом, черным и страшным как паровоз.
… от вздоха первого, до первой полутьмы Вселенная легко твои ласкала взоры домашней утварью и далью иллюзорной, деревьев шелестом, нашествием травы… за лопнувшим пузыриком воздушным – ты крался, ты спешил слепой и малодушный в мир неизведанных забот и кутерьмы… казавшийся и радужным, и ярким – рождением, рождественским подарком, воскресным днем нетронутой зимы!
Зимы были морозные и ледяные, но зато летом я искал клад. Больше всего мне нравилась земля на огороде среди грядок стройного лука, нежной морковки и свеклы с лиловой ботвой…
…в стране голов капустных, грядок
лопаткой маленькой искал
три дня и воскресенье к ряду,
за что и выпорот… пока
на Пасху загорались свечи,
казалось – мир хорош и вечен,
и нет опасней – петуха!
С нами жил Тарзан, белая с рыжими пятнами дворняга, отважный и добрый пес – он позволял мне забираться к нему в конуру.
…а мир – торжественный как Замок –
на кухне зрело торжество –
бросался в сад, дружил с Тарзаном,
пока собачники его…
пока в загаженной попоне
не унесли – смотрел без сил
через забор, где ходят кони
и продается керосин.
Нехорошие гицели застрелили Тарзана, разумеется, случайно – на нем был ошейник и по не писаным законам того времени он не мог считаться бродячим псом. И подвела его шерсть густая и плотная как у белого медведя. Ошейника они и не заметили…
Мы покупали керосин прямо на улице у керосинщика. Керосинщик приезжал на упряжной повозке и долго стучал по бочке железным прутом, пока отовсюду не собирались люди с бидонами и канистрами, тогда начиналась торговля. Взрослые, женщины и старики, и дети со своими маленькими бидончиками. Нечего и говорить, что и у меня был свой маленький бидончик. А мужчины были заняты работой.
Меня как-то незаметно приучали к труду, и это было для меня радостно – мне доверяли. Я ходил за хлебом, гордо зажав в руке широкий бумажный рубль. Хлеб стоил рубль за килограмм, его резали большим ножом и обязательно давали мне довесок, теплый и вкусный, который я съедал по дороге домой. Я любил черный хлеб, его пекли из ржаной муки, а не из всякой дряни. Магазина, по сути, и не было – было окошко в белой каменной стене и пару ступенек перед ним. Я едва мог заглянуть через прилавок, чтобы посмотреть, как взвешивают хлеб. Мне было четыре года, и дорога домой, добрая сотня шагов, казалась мне весьма серьезным и ответственным путешествием.
Воду мы брали на улице из чугунной колонки. Зимой колонка обрастала прозрачным льдом. Те, кто жил чуть поодаль приходили с ведрами и коромыслами, моя бабушка с одним ведром – она несла ведро, я держался за ручку – в общем, «помогал». Воду можно было пить некипяченой. На «большой кухне» был водопроводный кран, но им пользовались хозяева. Это была их кухня, а у нас своя, маленькая, с никелированным умывальником и керосинкой. Как ни странно, нам всего этого хватало. Иногда вечерами бабушка делала абажур. Кстати сказать, она была замечательной портнихой, заказов и учениц у нее было множество и, конечно, она умела делать абажуры, красивые, шелковые, оранжевые. Такие абажуры были во многих домах, промышленность народ тогда не баловала. Абажуры висели над столами как оранжевые цветы в далеко не экзотических квартирах и комнатах. Другого освещения, как правило, не было, абажуры наклоняли, и они прогорали как цветы изъеденные вредителями, и их делали снова. Я всегда любил смотреть, как бабушка обтягивает новый абажур, большая она была мастерица.
Наш дом заслуживал пристального внимания, потому что это был очень человеческий дом полный давно забытых историй и тайн. Минула середина века, а наш дом построил, вероятно, когда призрак коммунизма еще только бродил по Европе. Парадный вход был закрыт и ступени его стали удобной скамейкой, вытертой и отшлифованной как рукоятка плотницкого топора. Все ходили через кухню, берегли тепло.
В сенях, через небольшие отверстия в дощатых стенах наискосок пробивались лучи солнца острые как клинки, это после того как в соседнем саду упала немецкая бомба и осколки насквозь пробили стены – жутко и красиво.
На чердак мне лазить вообще-то не разрешалось, я еще не мог самостоятельно спуститься по высокой приставной лестнице и моим экскурсоводом был четырнадцатилетний Генка. Под лестницей он каждый год строил травяной шалаш, просторный шалаш, не то, что моя раскладушка. Мы подолгу лежали в его шалаше, где Генка потихоньку от матери курил. А на чердак мы лазили, чтобы гонять голубей, на крыше Генка построил голубятню. Еще у него был длинный шест с красной тряпкой на конце, он дико свистел и размахивал шестом, чтобы голуби не садились, Иногда голуби парами уходили в синее небо и как бы застывали на высоте, трепеща крыльями и сверкая на солнце как два маленьких белых факела.
Свет падал из духового окна косыми струями серебряной пыли. На чердаке царил полумрак, а напротив окна, в подобающем обстановке величии стоял большой зеленый сундук весь в перекрестиях жестяных полос, с добротными оковами ручек и замков. Я так и не узнал, что хранилось в этом сундуке. Конечно же, не доспехи и лоцманские карты, или иные какие сокровища. Отважься я его открыть, возможно, был бы разочарован. В таком сундуке не имели права находиться вещи интересные не более чем простой табурет.
Я уже имел некоторое представление о драгоценностях. У моей сорокашестилетней бабушки была коробочка с разной бижутерией, большей частью из оккупированной нашими войсками Германии, но было и два почти драгоценных камня, аметист и аквамарин, довольно крупные, но мало чего стоящие в те времена. Аметист через много лет оправили в золото, но перстнем уже неинтересно было бы поиграть.
Веранда утопала в зелени дикого древовидного винограда, который сковал дубовые стойки кровли толстыми скрученными ветвями, как будто мачты он опутал их цепкими
