Для Эрики, поступившей в среднюю школу в настроении патриотической «Баллады для американцев» \23\ и в неуместной импортной одежде, все это было фальшивым, отвратительным и ненавистным. Ее мать заставляла Эрику носить одежду из магазина «Манон», но хранила сахар и консервы в шкафу в подвале на «черный день». Она собирала дополнительные талоны на бензин и понемногу обманывала покупательниц, отрезая этикетки и выдавая ткань с вискозой за чистый шелк — Эрика слышала, как она хвасталась этим. Хуже всего было то, что Лена Паркер оправдывала себя за все это. Если бы только она не оправдывала себя, все было бы не так плохо.
Для Эрики финансовые трудности Лены не были оправданием. Она предпочла бы иметь один простой американский свитер и юбку, чем все ее замысловатые и безвкусные заграничные платья с ручной отделкой и шелковой подкладкой, и она так и говорила. Но Лена терпеть не могла тратить деньги на «низкопробные фабричные тряпки» — к тому же это было против ее принципов. Решив продолжать жить в своем красивом доме на красивой улице, но на половину дохода, она сделала открытие, что заграничные вещи не так легко объявляют свою цену. Мексиканский эквивалент плетеных стульев и дешевого фарфора и индийский эквивалент покрывал с плохо набитым рисунком и тонких потертых ковров можно рассматривать скорее как богемный и шикарный, чем дешевый. Французское название и несколько кусочков сухого тоста придадут изысканность деликатеса овощному супу и будут стоить даже меньше, чем хот-доги.
Гости хвалили Лену перед дочерьми за то, что она чудесно справляется с трудностями, и называли ее замечательной женщиной — имея в виду, среди прочего, что о ней делаются замечания. Эрика ненавидела эти замечания и мужчин, которые их делали. Они тоже были в основном иностранцами, часто из малоизвестных стран с почтовых марок, таких как Гватемала и Эстония, беженцами от того, что ее мать называла фашистскими преследованиями. Они ели овощной суп и сидели на плетеной мебели. Некоторые позаимствовали одежду, оставленную отцом Эрики, и не вернули ее, а один из Албании, от которого пахло луком, попытался обнять Эрику в углу за пианино.
Эрику также смущало то, что ее отец ушел от них, а мать работала в магазине. Часы после школы, проведенные ею и ее сестрой Мэриан в захламленной задней комнате магазина «Манон», потому что Лена не доверяла им оставаться дома одним и не могла позволить себе бэбиситтера, были худшими из прожитых Эрикой. Она ненавидела в задней комнате все: изнанку бежевых бархатных занавесок, похожих на брюхо неряшливой старой кошки; испачканную и поцарапанную фанеру раскройного стола, на одном конце которого она делала домашние задания; вешалки с платьями, которые теснились вокруг нее, как назойливые женщины (это был магазин, где большую часть одежды прячут, чтобы выносить по нескольку за раз, разыгрывая драму).
Мэриан, будучи на несколько лет моложе и более покладистой натурой, не возражала против «Манон». Она играла на полу среди картонных коробок, расписных деревянных вешалок и сумок с бежевыми и розовыми розами, она одевала своих кукол в лоскуты, оставшиеся от переделки. Мэриан не возражала против выходов в демонстрационный зал, где мать демонстрировала ее, словно платье, покупательнице и представляла как «Марианну». Но Эрике было стыдно и противно, когда Лена выкрикивала ее имя пронзительным фальшиво-иностранным голосом, она пыталась притвориться, что не слышит, и наконец помощница Лены волокла или толкала ее через неряшливые занавески, похожие на кошачий мех, — долговязую, неуклюжую, молчаливую Эрику, в обыкновенных туфлях для школьниц, на низком каблуке и с ремешком, в гольфах и в одном из тех невозможных, ужасных заграничных платьев со сборками и фестонами, какие никто не носит.
— Voyez \24\, моя большая дочка-переросток, si jolie \25\, но я ничего не могу с ней поделать! — восклицала Лена в притворном, фальшивом отчаянии, тогда как Эрика быстро оглядывала комнату в надежде, что не произойдет самого худшего — что никакая знакомая девочка не станет свидетельницей этой сцены.
В те часы, проведенные в задней комнате магазина «Манон», Эрика решила стать настолько непохожей на свою мать, насколько это возможно. Что бы ни случилось с ней в жизни, она будет честна и откровенна. Она будет избегать всего заграничного, все иностранцы будут казаться ей подозрительными.
Это предубеждение сохранялось в течение многих лет и имело далеко идущие последствия. Оно отчасти объясняло ее первоначальную прохладу к Даниэлле, бывшей наполовину француженкой. И, конечно, не в последнюю очередь ее привлекло к Брайану то, что его семья жила в этой стране на протяжении многих поколений и что предметом, который он изучал, было американское государственное управление. Более того, он (как и многие другие друзья Эрики) не был очарован Леной и не находил ее замечательной. И даже то, что Лена не была очарована им, было в его пользу. Лена, конечно, притворялась: улыбалась, льстила, позировала и внимательно выслушивала его мнения — вела себя так, как вела себя со всеми другими мужчинами. После того, как Эрика объявила о своей помолвке, Лена притворялась еще сильнее. Но Эрика знала, что ее матери не нравились в Брайане именно те качества, которые нравились ей: Лена считала его лишенным чувства юмора и сострадания, напыщенным и придирчивым.
Ее истинное мнение стало известно утром в день свадьбы. Внезапно хлынул дождь, так что они не могли провести церемонию под полосатым навесом в саду, а всем пришлось толпиться внутри среди потертой плетеной мебели и занавесок из мешковины. Эрика, стоя в своем длинном белом атласном платье и глядя в окно на проливной дождь, так же, как она глядела на дождь сейчас, заплакала от нервов и досады. И Лена, уже одетая по такому случаю (плиссированный шелк абрикосового цвета и настоящее кружево), положила руку на обнаженное плечо дочери и сказала:
— Не плачь. Если что-то пойдет не так, то всегда можно развестись.
Что ж, сейчас не было смысла сердиться. Лена умерла семь лет назад. Эрика достала тесто для печенья из холодильника, разложила его на противне и поставила в духовку. Она пошла в другую комнату, чтобы начать гладить, когда ее взгляд упал на письмо Брайану из университета. Вероятно, ей следовало открыть письмо сейчас и посмотреть, кому что нужно, чтобы не пришлось тратить на это время, когда Брайан позвонит вечером.
Внутри длинного официального на вид конверта с пометкой ртутно-красного цвета «СРОЧНОЕ — ЛИЧНО В РУКИ» лежало несколько неровно сложенных листов бумаги, от края до края исписанные крупным, круглым почерком, тем же красным фломастером.
Суббота
Уважаемый господин профессор Тейт!
Я зашла к Вам сегодня утром, перед тем как уехать из города, но не застала Вас — очень жаль. Мне очень жаль. Я оставила книгу Дж. С. Милля \26\ у мистера Кашинга в соседней комнате, извините, что не вернула ее раньше.
Я все время думаю о Вас, как Вы там? Мне здесь не очень хорошо, обстановка реально наводит на меня тоску. Первые пару дней у нас с Ма были Сердечные, Хорошие Отношения, но ни одна из нас не смогла поддерживать их. В пятницу вечером Линда и Ральф пришли с парой друзей и вроде как оккупировали весь дом. Ма пошла наверх, и я думала, что она проявила такт и понимание, но на следующее утро у нас снова разыгралась целая драма поколений. Конечно, она не призналась, что разозлилась из-за того, что ее выжили из Ее Собственной Гостиной, и из-за того, мы оставили кухню в грязи и беспорядке, и нам пришлось поговорить о Более Серьезных Проблемах. Знаешь, Венди, — говорит мне Ма, тревожно улыбаясь, — я беспокоюсь о том, с какими мальчиками ты встречаешься, и Линда тоже, интересно, что о них думают ее родители. Их длинные волосы, нет, я не возражаю, — говорит она, терпеливо улыбаясь, — пока они моют их. Грубость, полное отсутствие уважения к другим и неопрятный, грязный внешний вид, тоже. И как вашим профессорам приходится преподавать классам, полным вот таких студентов, мне действительно жаль их, — говорит она, жалостливо улыбаясь.
К настоящему времени Эрика заметила, что красное письмо не является ни официальным, ни срочным — просто болтовня какой-то пылкой, откровенной студентки, Брайан нередко получал такие письма. Она продолжала читать только по инерции и еще из легкого любопытства и с некоторым сочувствием к Ма.
Думаю, тебе бы больше понравилось, если бы я встречалась с профессором, — сказала я. Ну, может быть, — сказала Ма, печально улыбаясь. — В конце концов, я мать и хочу чувствовать, что моя дочь в безопасности и что о ней заботятся. Ты можешь смеяться, но подожди, вот станешь матерью и поймешь. Ладно, — сказала я, — могу подождать. Матерью! И я подумала: а что, если я ей расскажу? Не волнуйся, Ма, я уже последовала твоему совету и встречаюсь с профессором. О боже, Венди, много ли ты с ним видишься. О да, Ма, я много вижусь с ним. Вижу его лицо, руки и ноги, задницу и член. Но не сейчас, и поэтому я очень скучаю. Дорогой Брайан, надеюсь, что и ты тоже. Я хочу снова лежать на полу в твоем кабинете. Мне очень нужно быть с тобой, и говорить, и спорить с тобой, и думать, и учиться, и расти, и трахаться.
твоя твоя твоя твоя тв
Эрика вернулась на первую страницу и снова перечитала это письмо. Ее бросало в жар и холод, как в лихорадке. Она держала заразную бумагу подальше от себя, за самые края, чтобы не касаться письма. Последнее кроваво-красное слово было написано на полях, так что часть его отсутствовала. Эрика подставила окончание: оя, твоя, твоя, твоя... Бесконечный шлейф этого слова струился во времени и пространстве, со страницы в кухню и наружу из окна, по мокрой, покрытой коркой снега лужайке перед домом, по покрытой льдом дороге, по холодным полям и холмам.
Медленно, методично она сложила письмо и положила его обратно в конверт. В кухне стоял странный запах гари, похожий на запах взрывчатки. На мгновение Эрике показалось, что у нее обонятельная галлюцинация. Затем она открыла дверцу духовки, и кухня сразу наполнилась дымом и горячим, сладким, пепельным запахом подгоревшего печенья. Война началась.
Надеюсь это состоится.
