У дочери красильщика путь заранее проложен к труду. Красильщик хоть и почётен и нужен, а всё же весь прибыток его в его же руках да глазах. Подведут руки или забелеет в глазах и уже не так прокрашены ткани, и нет в них яркости и стойкости, и пало мастерство и нет больше дохода.
Одному с таким делом не справиться. Для прокраски одного хлопкового холста нужно много истолочь травы, коры, цветов да кореньев. Много должно перебродить залитого уксусом мха, и много придётся перебрать листьев, отделяя начавшие желтеет от целых, никакой болезнью не тронутых, от того и шум кипит на улицах, где живут красильщики с семьями, чтобы от работы не отвлекаться, от того нескончаемая там суета.
Кто прокрашивает, кто просушивает, кто отдаёт на простирку… это потом все эти ткани – пурпурные, белоснежные, фиолетовые, синие, зелёные и жёлтые станут чьей-то одеждой, а пока до того далеко, и в одном котле бродят мховые листья, выделяя едкую зелень; в другом котле бурлит синева, от коры отделяясь. Чудно даже, сколько цветов сокрыто вокруг, и сколько можно получить из простых, будто бы незаметных цветов, окраски!
Надо знать, надо уметь, надо точно следовать выверенным рецептам друг друга. Если попала под дождь срезанная кора жёлтого дерева, если не укрыли её хорошенко, то нет этой коры – к вывариванию цвета она уже непригодна.
Красятся ткани, красятся нитки, кипит работа. Жарко от котлов, за каждым внимание, за каждым строгий надзор. Вовремя вытащить, а что-то и перевернут, что-то разложить по гладким камням под власть Гелиоса…
–Идмон! Идмон! – в суматохе пересмешек и переругивания, в окриках друг другу, чтобы поглядывали да за всем поспевали, новый глас.
Идмон отвлекается от варева, но поглядывает в котёл – ещё немного синевы, но главное, чтоб не зачернелось, а то эти плоды очень нежные, проглядишь, съёжатся, начнут травит свои же краски.
–Чего тебе, Симос? – Идмон весел и молод. В красильщиках он от рождения. Ещё ребёнком помогал он отцу собирать нужные травы да коренья, с такими же мальчишками шёл, с почтенными сынами своих отцов, призванных перенимать все знания.
Идмон весел и молод. В его руках уже залегла желтизна от постоянной работы с травами и цветами, и самая едкая – жёлтая краска да оранжевая, въедались в руки первее всего.
–У тебя родилась дочь! Меня послали к тебе, чтобы передать тебе эту весть. Возблагодари же богов, да не скупись на вино!
Простые слова. Но сколько же радости вызывают они в молодом ещё сердце Идмона. Дочь! Да, конечно, сын бы вскоре стал помощником ему, но и дочь – это дар богов! Сколько же жили они без ребёнка, и сколько же молили о нём небеса. Ответили боги, сжалились над их праведной жизнью, и отблагодарить их надо за это, ни на что не скупясь.
Дочь… для Идмона это что-то ещё совсем непонятное, что-то странное, но вызывающее мгновенный отклик во всей душе. Дочь! У него родилась дочь. На кого она похожа? Какой она будет? Конечно же, красавицей! Да, ведь иначе не бывает – его жена такая красивая!
–А как…– у Идмона много мыслей и каждая из них так важна, что выразить хоть одну из них он не может.
–Отдыхает! – смеётся Симос. – Отдыхает, а дочь в порядке. Моя жена там, сказала, что дочка у тебя родилась здоровой.
Идмону хочется бежать, скорее, домой, увидеть их, но труд?.. как же его работа? Как же его сегодняшняя плата? И сегодняшнее дело, и как же вываривающееся плоды, над которыми он поставлен?
Подходит Орест – старик совсем, один из первых красильщиков, поселившихся в этом городе, старше их по знанию и опыту. Слышит, конечно, всё, видит и растерянность Идмона, и желание его дома скорее оказаться и всё понимает.
–Ступай, Идмон, – советует Орест, – ступай без оглядки на нас, посвяти этот день жене и дочке, но не забудь богов и милость их, а сюда приходи завтра, мы управимся.
Знает Орест как долго был пуст дом Идмона. Здесь все семьями живут, на этой улице, и от того все как одна семья.
Идмон сердечно благодарит старика, на бегу прощается со всеми и счастливый спешит, наконец, домой…
***
–Да, Идмон… такая красота! Да в такую юность! – какое одинаковое восхищение со всех сторон. Идмон среди них счастливый. Каждый день его в счастье уже не первый год. С тех пор, как родилась у него дочь – Арахна – так счастье его и не отпускает.
Боги сжалились над его семьёй, да не просто послали ему дитя, а ещё наделили щедро! Уже с третьей весны Арахна, ещё не умея толком идти, схватилась за оставленные матерью нитки и начала что-то вывязывать.
Гипепа долго смеялась, рассказывая о проделке дочери соседкам:
–Видимо, ткачихой будет!
А Идмон призадумался. У его дочери и впрямь очень скоро проявился интерес к ниткам, да такой, что она даже платье своё распустила, бережно матерью сшитое. На ниточки разобрала и что-то там мастерила, пока Гипепа не знала: браниться ей или смеяться? Ткань дорогая, и время потрачено на неё впустую. И вроде не хочется зла иметь, а всё же прибыток красильщика труден и мал. К тому же, на окраине их города поселились ещё красильщики, но уже из-за моря прибывшие, и привезли с собой секрет нового цвета. А ну как угаснет работа прежних цветов?
Новый цвет и редок, и чуден, и дорог. Но всё же прежним красильщикам подлость делает: не такие богатые люди хотят в чём-то походить на богатых и иметь цвет хот чуть-чуть приближённый к тому, дорогому…
Так что заботы хватает. А тут Арахна чудит...
Но Идмон решил тогда иначе и принёс собранные остатки и обрезки неровно прокрашенных тканей, мотки плохой, негодящейся пряжи.
Арахна в счастье, Гипепа же не в восторг:
–К чему всё это?
–Дар богов, – Идмон никогда не умел побеждать Гипепу в бытовых вопросах, но мгновенно научился, когда речь зашла об Арахне, – если так решили они, пусть она учится понемногу, если дар это…
Смолчала Гипепа, правоту признавая. И что же? сплелись годы в полотно событий, немного прошло, Арахне семь лет и вокруг – восхищение!
Идмон сам не верит себе, своему счастью. Соткала Арахна платок, а на нём узоры – листья, деревья, и всё чудно, аккуратно, да так живо, что и глаз не отвести.
Вот и восхищаются соседи – красильщики с семьями, да любопытные.
–Слушай, а продай его мне? – вдруг молвит один из решившихся. – Дорого возьмёшь?
–Я так не могу, – теряется Идмон мгновенно, – это же Арахна делала, а не я.
–Так ты ей отец! – напоминают ему. – Она плоть твоя.
Идмон не согласен. Он считает дар Арахны посланием Афины. Она – Мудрая и славная, всегда покровительствовала ремесленникам. Идмон верит, что его дочь ждёт великое будущее, да так верит, что в прошлую осень, когда красильщики приносили жертвы Афине, принёс больше, моля заодно о счастье дочери.
«Услышали меня в прошлый раз, и в этот, даст небо, не пропустят!» – думал тогда Идмон, пока Гипепа не знала – отмолчаться ей на лишние расходы о будущем дочери или радоваться.
Гипепа не желала дочери зла. Она видела жизнь трудовую и сама в ней жила, и Арахне того не хотела. Она хотела, чтобы Арахна стала похожа на одну из богатых женщин, вся заслуга которых в удачном замужестве, и для того Гипепа пыталась хотя бы обучить Арахну всему, что могла сама да немногим грамотные женщины их улицы. Красотой боги дочку не обделили, Гипепа видела уже в чертах её лица, в густоте волос, что Арахна будет красавицей, но красоты ведь мало! Надо её учит языкам, чтению…
А Идмон потакает её играм с тканями, точно дочь хочет увести в те же дебри, в которых сам живёт.
–Зачем дар, если его нельзя передать для радости? – спор продолжается. Очень уж красив платок! – Ну продай, моя жена радоваться ему будет.
Колеблется Идмон, но всё же уступает. Гипепа же, глядя на принесённые блестящие монеты, меняет мнение:
–А может и впрямь Арахне быть ткачихой великой?
И в следующую осень идут они к храму Афину уже всей семьёй, несут дары, щедрые дары. Теперь им немного легче: у Арахны, хоть и дитя совсем, дело в руках спорится-горит, она работает легко и в уме видит картины да узоры. Понемногу продаются… Гипепа сама тем занимается. По праздничным дням, по дням славы она надевает лучшее плате, берёт большую корзину и складывает в неё платки да пояса, сотканные дочерью, там и продаёт. Вернувшись же, наказывает Арахне:
–Ты больше про деревья тки и про зверей, людям нравится. И мелкое что-нибудь, твои покрывала дорого стоят, спрос есть, но покупатель идёт плохо. Дорого! А мелкие платки да поясочки, ленты всякие идут легче.
Арахна кивает и не спорит. Ей хочется ткать что-то великое, что-то значимое, что-то о богах, присутствие которых она чувствует каждый день, но она покорна и делает то, что нужно.
***
Слава об Арахне окутывает город окончательно в тот же год, когда умирает Гипепа. Она болеет ещё с рождения сына, но держится несколько лет, и всё-таки оставляет Арахну без своего напутствия.
Без неё Арахне сначала становится очень тоскливо – невыносимо до самой тоски. Она не знает, как торговаться и кому и как продавать то, что делает. Все мысли её об узорах и нитках, о том, как выплетать картины. А теперь – надо вести дом, всё-таки заботится об отце и брате, ещё и с собою что-то делать…
Но отец, видя её растерянность, приходит на помощь, советуется с сыном Фалангом и вскоре наступает решение: за домом будет смотреть овдовевшая их соседка – Таис, она немолода, детей подняла, и живёт в достойном спокойствии. А товар… слава уже опутала город, и больше того – пошла дальше, к Арахне идут. Заслуга Гипепы! К Арахне приходят служанки знатных дам и господ, просят и передают, звенят монеты, Арахне не нужно уже беспокоиться так, как прежде…
–Ты работай, дочка, – просит Идмон и Арахна это принимает. Ей удобно и прекрасно работать целыми днями, её мысли в нитках, в узорах, и руки верно знают свой труд. Приходят гости, Арахна выносит им заказанные полотна – те самые, великие, о богах, о чудовищах, о героях, о чудных невиданных землях.
Руки её точно сочиняют музыку, дёргают какие-то струны мироздания, и нитки складываются будто бы сами собой. Арахна не может сама объяснить их действия, их труда. Их лёгкости. Они почти не устают за целый день, глаза замечают детали будущего полотна, видя его живьём тогда, когда оно ещё не проглядывается…
–Ты просто послание богов, дар Афины! – вздыхает Идмон. Он уже не понимает, откуда в голове дочери сюжеты, не очень им говорит друг с другом. Ей неинтересно о красильщиках, хотя для праздника по заказу города, она создаёт полотно о них; ему непонятно о её нитках и узорах. Ему понятно и просто с сыном. Тот красильщик и помнит Ореста и понимает шутку о Симосе…
А Арахне нет дела. Она в своём мире, в мире, данном ей в дар богами.
***
Арахна растёт и живёт всегда в словах о своей удивительности, в восхвалениях редкому своему дару, и это рождает в ней отравляющую гордыню. Она уже не может пройти на площади мимо других, куда более скромных (куда им догнать её мастерство?) ткачих, не посмеявшись над кривостью узора и нелепостью сочетаемых цветов. Ей уже не схватиться за любую пряжу и любую ткань, лишь бы был материал – нет, она требует себе лучших шелков и лучших ниток, самую мягкую и чистую шерсть. Она уже не берёт любого заказа как раньше – ей подавай великое да сложное! Чтоб обязательно восхитились люди. Не заняты мечты её богатствами, а отравлены одним желанием славы…
Это
