В эту часть я попал после того, как полгода провел в учебке, на тот момент одной из первых по идиотизму в стране. На армейском сленге этот уровень идиотизма обозначается нецензурным словом. Я уже осознал, что моя гражданская жизнь была раем и успел не раз пожалеть о том, что я её не ценил, что не откосил армию и вообще, что появился на свет.
С опаской я зашёл в кабинет к своему будущему командиру роты. Это был майор, по фамилии Пашутин, лет тридцати пяти (тогда он казался мне пожилым), среднего роста, подтянутый, сухощавый и жилистый. У него было жёсткое выражение лица, цепкие злые глаза, светло-рыжеватые волосы и усы.
Он провёл быстрый вводный инструктаж, объяснив мне мои ближайшие действия и обязанности, и сразу посоветовал не связываться с "грёбаными алкоголиками" (в первом слове он пропустил две буквы), которых по его словам в этой части было пруд пруди. Речь Пашутина изобиловала русской ненормативной лексикой, сама манера говорить была резкая и злая и я посматривал на него с опаской, как на психа. К таким типам в армии я уже успел привыкнуть. Например, у нас в учебке был старшина роты, прошедший Афган, который подвыпив, мог без всякого повода кинуться драться на любого подвернувшегося под руку человека, включая офицеров, и видя его в этом состоянии, учитывая его рост под два метра и вес явно за сотню, все в ужасе разбегались. Этого старшину неоднократно общими усилиями привязывали к кровати в казарме до полного вытрезвления. Так что, вдохновлённый подобными примерами, я привык на всякий случай относиться с опаской ко всем незнакомым военным.
Во время дальнейшей службы я неоднократно поражался манере речи Пашутина, из ста слов у него вероятно было примерно девяносто нецензурных. Он всегда жёстко требовал от подчиненных беспрекословного выполнения служебных обязанностей и его боялись как огня и офицеры и солдаты, слова "Пашутин идёт" заставляли нас разбегаться и прятаться, чтобы не попасться ему на глаза.
Конечно же, несмотря на наставления майора, я всё-таки связался с "... алкоголиками", был в пьяном виде пойман Пашутиным и до конца службы он, только лишь завидев меня, высказывал всё, что он обо мне думает, в своей неподражаемой манере.
Своеобразным человеком был и мой старшина роты, прапорщик Соломаха. Это был сорокалетний брюнет с шевченковскими усами, малороссийским говором и красным носом. Он удивил меня тем, что за полтора года службы я не разу не видел его трезвым. Он был добродушный, хорошо относился к солдатам, и вообще в моей памяти остался милейшим человеком, который был всегда подшофе.
Незадолго перед моим дембелем произошло ЧП. Пашутин, который находился на сутках, по какой-то причине нагрянул к себе домой, и застал там свою жену с лейтенантом Андреевым. О том, что произошло дальше, мне рассказал прапорщик Соломаха, когда я зашёл к нему в каптёрку за бельём. Пашутин высадил в супругу и её обожателя почти две обоймы, а последним патроном вышиб себе мозги.
— Чыкага отдыхает, — закатывая глаза, и внушительно морща красный нос, доверительно сообщил мне Соломаха.
Я удивился, что у лейтенанта Андреева, недавнего выпускника военного училища, этого тщедушного блондинчика, которого ни во что не ставили даже старослужащие солдаты, хватило ума запрыгнуть на жену матёрого волчары. Что ж, безумству храбрых...
Мне было жаль Пашутина, впрочем я быстро о нём забыл. Ведь мне было всего двадцать лет, через несколько дней я демобилизовался, и скорый поезд мчал меня туда, где меня ждали друзья, алкоголь, молодые прекрасные женщины, и прочие лёгкие наркотики.
