Вспомнила о Насте, которая совсем рядом, но так далеко. Еще прошедшим летом Марина ездила к ней в деревню, всего-то пятнадцать минут на маршрутке, отдохнуть, подышать чистым воздухом, насладиться живописными видами. А потом возвращалась домой, груженная вкуснейшими помидорами. Таких в магазине не купишь.
Связь с приятельницей была односторонней. Марине приходилось лишь ждать, когда та поднимется на горку и сама позвонит. И всё же Марина набрала номер на удачу, и надо же, какое везение, Настя ответила. Снова говорили коротко, связь периодически прерывалась, но кое-что удалось узнать.
– Как русские, как себя ведут? Пишут, что грабят и насилуют, – спрашивала встревоженным голосом Марина.
По поводу массовых изнасилований и грабежей ей часто твердила Вера, да в новостях об этом много говорилось.
– У нас в основном местная шпана по подвалам лазит. Русских за все время видели только троих. Люди, как люди. Пацаны молодые, только, кажется, запуганные. Вежливые, спустились с горки, спросили дорогу, сказали, что заблудились. Спрашиваю, зачем, мол, сюда явились. А они даже как-то смущенно, мол, мы что, у нас приказ… Вот и все русские. К нам они не заходят, а на трассе, слышали, что ходили по домам, предлагали ехать в эвакуацию в Россию. Мол, опасно тут. Кто-то уехал. Гуманитарку раздают, а мы же тут в глухом куте, к нам не привозят.
Дом Насти располагался вдали от трассы, за рекой. И по сути во время оккупации там царило безвластие. Выживали, как могли, помогали друг другу. Насте и её мужу сосед выделил буржуйку, а дров в тех краях полно, лес рядом. Резали скот, делились мясом. У многих отопление было печное, газ так и не довели. А потому жить было можно, и даже печь хлеб. Нашлись умельцы, пекли, раздавали, меняли на муку и растительное масло и прочее. Жили трудно, но жили…
Марина вспомнила о Настином соседе, словоохотливом мужчине, невысоком и тощем как высушенная тарань. Он любил поговорить о политике и покритиковать украинские власти.
– Васька там как? – поинтересовалась Марина.
– А что Васька, пьет самогонку на радостях. Путина прославляет, говорит, скоро нас всех освободят от бандеровцев. Да и не один он тут такой. А мы, что? От нас ничего не зависит.
***
Тем временем жизнь в полупустом городе кое-как налаживалась, хотя в окрестностях продолжалась бои. Открылись супермаркеты, появились основные продукты, конечно, в урезанном ассортименте и по другим, изрядно повышенным ценам, но всё же. После долгого перерыва начал ходить общественный транспорт, кроме метро. Там всё ещё жили люди. Многим из них некуда было возвращаться, а многие просто боялись. Мариной же овладело какое-то безразличие, какая-то обреченность. Она даже перестала прятаться во время обстрелов в коридор, или в ванную комнату. Как будет, так и будет.
Вспомнила вдруг о Марине её сокурсница, когда-то они дружили, но последнее время отношения едва тлели, а тут вдруг начала регулярно присылать симпатичные открыточки типа: «Доброго ранку, гарного дня», «Переможемо разом!», и тому подобное. Писала из Польши. Марина узнала, что её сын пошёл на фронт добровольцем, хотя имел белый билет. Таких мотивированных, молодых и не очень, оказалось много. Побывал на самом «передке», участвовал в жестоких сражениях за Северодонецк. Правда выдержал недолго, и не без проблем отцу удалось, опять же, как инвалиду-афганцу, забрать сына в семью и вывести заграницу. Парню снились кошмары, пришлось обращаться к психиатру. Теперь сидел на антидепрессантах.
***
Россияне прорывались к городу три месяца, но безуспешно. А потом начали откатываться к границе, бросая села в состоянии разрухи, обесточенные, с взорванными мостами.
После освобождения украинскими солдатами Настиного села, она снова позвонила.
– Я выехала к родственникам в Полтаву, муж остался один охранять хозяйство. А вообще, деревне капец. Ад, – рассказывала Настя.
– Ну, уже ведь освободили, наладится. Свет хоть дали?
– Смеешься? Какой свет. Там светло от фосфорных и зажигательных бомб. Рашисты стирают деревню с лица земли.
– Ужас… – Марина не находила нужных слов.
Она поняла, что украинские войска заняли позиции вблизи деревни, а русские, отходя, отстреливаются. И теперь деревня под перекрестным огнём.
– Мы в этом аду пробыли 80 дней. Выживали, помогали друг другу. А сейчас там почти никого не осталось. Не все правда выехали, есть камикадзе, ну и по разным причинам… – продолжила Настя.
– Васька, сосед, как?
– Пидар он грёбаный, рашист. Все не мог дождаться, когда нас расея освободит. Сама сдам его, когда вернусь. Ненавижу. Жена его сама ушла пешком на рассею.
– Та он уже старый, пусть живет, – Марина попыталась охладить Настин пыл. Да и Ваську жаль было. Он ведь советский до мозга костей. Сам бывший военный.
– Пусть живет в раше, если наш народ ему не нраву, – настаивала приятельница.
– Странно, что он с женой не ушел…
– Он был уверен, что расия скоро всё захватит, – подытожила Настя.
Настроения в некогда пророссийском регионе, таковым, по крайней мере, его считали киевляне и львовяне, изменились радикально. От русофильских и нейтральных до русофобских. Русских называли орками, или рашистами. А те, кто думал иначе, плотно закрыли рты.
***
Как жила теперь Марина? Сначала бесконечная тревога, потом какая-то обреченность, и снова тревога, желание бежать, спасаться. И снова вопрос, куда бежать, как бросить всё, что нажито за всю жизнь? Марина решила, что покинет дом только в самом крайнем случае. Три месяца боёв под городом с северо-восточной стороны. Прилёты, отлёты, взрывы… Не так себе представляла Марина анонсированную спецоперацию, совсем не так. А вот если так, то зачем всё это?
К началу осени россиянами была оставлена практически вся область и даже города, взятые в самом начале вторжения без боя. Что там с людьми, которые имели глупость подумать, что Россия пришла навсегда?
Потом полетели ракеты, били по энергосистеме. Начались перебои с электричеством. После массированных ракетных атак, по двое суток приходилось сидеть без всего вообще: без света, отопления, воды, мобильной связи, интернета.
Впереди была зима. Люди закупали кто генераторы и аккумуляторы, но это те, что побогаче, а те, что победнее фонарики и пауэрбанки, ну, а совсем малоимущие, свечи. Все опасались грядущей зимы. А конца войне было не видно.
Марина по настоянию Веры таки сделала на всякий случай загранпаспорт. И даже купила чемодан на колесиках. Всё это было приготовлено, как и просила Вера.
В городе давно умолкла артиллерия, в основном было тихо, лишь периодически взвывала сирена и прилетали ракеты, напоминая о том, что война не закончена.
Началось повальное переименования улиц и районов, а также борьба с памятниками. В центре, на улице Пушкинской уже демонтировали памятник Пушкину. И у драматического театра им. Пушкина изъяли имя поэта. Марина ездила по городу, путаясь в названиях улиц, площадей и станций метро. Словно это был чужой город.
Вот чего добились русские, думала Марина. Воистину «умом Россию не понять…».
Теперь ей было всё равно где жить, лишь бы спокойно. Она устала, она боялась предстоящей зимы, а главное, очень хотела увидеть дочь. «Уеду, уеду к Верочке, пусть даже в Германию. Какая разница. Тем более живёт она теперь не у отца, а в пригороде, в доме его русскоязычных знакомых".
И всплывали Цветаевские строки:
Остолбеневши, как бревно,
Оставшееся от аллеи,
Мне все - равны, мне всё - равно,
И, может быть, всего равнее -
Роднее бывшее - всего.
Все признаки с меня, все меты,
Все даты - как рукой сняло:
Душа, родившаяся - где-то…
Осень 2022г.
