Я смотрел вверх. Черные птицы кружили в воздухе. Темно-окрашенные перья падали на белый снег. Я сильнее натянул обитый мехом капюшон куртки на голову, засунул руки в карманы и пошел прочь от остановки автобуса в сторону парка. Что толку смотреть, как бьются птицы на высоте, ведь мне не суждено летать.
Идти домой не стоило - отец спросит, что я делал в школе. Что ему сказать? Что Андрей опять вздул меня после уроков. Полщеки - сплошной синяк, глаз весь закрылся. Я поглядел на свои руки - длинные, изящные пальцы, словно, у музыканта, так мама говорила. Только мамы давно нет, и у отца новая возлюбленная – красивая девушка, чуть старше меня. Иногда у меня мелькала мысль, что она мне годится в сестры. Я чувствовал к ней слабое любопытство пополам с брезгливостью, ну да, она хорошенькая, только чужая и фальшивая, будто кукла. Которую научили говорить и совершать простейшие действия. А внутри ничего нет – ни плохого, ни хорошего – безликость.
В школе все думают, что я - несчастный, забитый мальчик. Я фыркнул, не сопротивляться нападкам недругов, не пытаться держать удар – с чего бы?
Но мне было все равно - по невысказанному желанию своего отца я должен был стать одним из лидеров школы, но мне это было не надо.
Я сам не знаю, что меня заставляло до сих пор ходить на уроки. Может, это стало неким ритуалом, привычкой?
Ничего меня там не держало – ни скучные учителя, в которых угасло желание преподавать, ни похожие как две капли воды одноклассники. А книги я могу и дома прочесть. Драться я умел, но пока не хотел - чего-то ждал.
Я долго брел по мокрому снегу, уселся на скамью в парке - в пруду плавали запоздавшие лебеди, я покормил их хлебом.
- Смотри-ка, кто тут? - послышался знакомый, чуть охрипший голос неприятеля.
Андрей шел один, он был весь какой-то взъерошенный. Я видел, что ему хотелось драки, вернее, снова почувствовать себя смелым и сильным. Видимо, кто-то опустил паренька на грешную землю, и сейчас он жаждал отыграться на ком-то, вернуть уверенность в собственных силах. Хм, я почуял, что страх задел моё сознание самым краешком, оказывается, если строить из себя жертву, то поневоле ею станешь. И коротко засмеялся.
- Эй, - он переступил на льду, чуть не не упал. Андрей не обратил внимания на лебедей, но птицы тут же отплыли подальше. Круглые бусинки глаз с непонятным мне ожиданием и ехидством смотрели на нас.
Я, не говоря ни слова, поднялся - терпения мне в этот раз не хватило. От удара в лицо Андрей упал. Захлебнулся вырвавшимися словами ругани. Мне даже пнуть его расхотелось – более ведомого и слабого человека я пока ещё не встречал.
Я ушел. Скорее всего, он опять полезет завтра, я могу позволить себя побить, а могу дать сдачи, но это не так интересно. И скучно.
Бездомный и одинокий – я мелко засмеялся. Все мы получаем то, что заслужили. Короткое и злое воспоминание.
Вот я шел мимо склада, а сторож около покосившихся ворот натравил свою овчарку на бездомного щенка. Щенок скулил и коротко вскрикивал, совсем как человек. Собака не сильно его кусала, стараясь просто прогнать его подальше от своей территории. Но эта жалкая преданность давила на меня, заставляла переживать эту сцену снова и снова.
Я стоял и смотрел, как раз за разом крупная лохматая псина короткими выпадами отгоняет щенка, а потом пошел прочь. Что со мной. Я струсил? Нет, я не боялся сказать что-то старику или отогнать овчарку.
Взять щенка я не мог домой. Отец настолько сильно не терпит животных, что просто выкинет его. Говорит, что только слабые любят их, привязываются к домашним питомцам, потому что нет в человеке искры – любви к людям, умения прощать недостатки. Он смеялся при этих словах.
А спасу я его и потом куда? Отдать на усыпление? Или просто оставить на улице, где щенок все равно погибнет – под колесами машины или от голода?
До чего мне тошно было, словно я сам был собакой, что кусала собачьего ребенка, лишь бы саму не выгнали. Или этим старым сторожем, что прогонял бездомного, потому что ещё взять не мог… Тоскливо от беспомощности и собственной радости – не моя проблема….
А я просто стоял.
Какое черное небо, и тяжелые серые тучи. Может, потому люди и не умеют летать, зачем им полет? Ведь падать так больно. Я порыскал в карманах – ни сигарет, ни плейера, я, что, обронил его где-то?
Вернулся в парк, немного успел пройти, мимо замерших деревьев, мимо закрытых снегом кустарников, аттракционов, проплешин с некогда зеленой травой.
Шаг, ещё шаг, печаль сжимала сердце, я боялся смотреть на руки, зная, чем оно обернется, пальцы становились короткими и корявыми как при артрите у стариков, короткие светлые волоски темнели на глазах, превращаясь в перья.
Ещё шаг, и взмах крыльями – я стал легким, как перышко. Но тяжело лететь, мысли человеческие путают и только мешают. Последнее, что я увидел от себя- человека: фиолетовые проводки от наушников, что змеились по снегу к моему потерянному плейеру.
Воронья стая справа сбивала меня с толку, инстинкт заставлял меня примкнуть к птицам и лететь не ведомо куда, то ли на брошенную стройку, где птицы в прошлый раз ночевали, то ли в знакомый двор, где для синиц сделали первые кормушки, и воронье с удовольствием клевало размокший хлеб и пшено… Я уловил образы, что выдавало коллективное сознание.
И сам не заметил, как прибился к стайке ворон. Ошибка в гармоничном и слаженном движении стаи отозвалась болью в моей маленькой глупой голове, и я не стал размышлять, что она значит, просто чтобы избавиться от беспокойства, сделал крутой вираж, как и летящие рядом птицы и последовал за ними.
Как хорошо, ни о чем не думать, подчиняться навязанному эволюцией поведению, но мне пора, ещё несколько пара минут, и могу забыть, что я человек, даже хуже, могу захотеть забвения….
Почти упал на верхушку зеленого с ржавыми пятнами и потеками от воды грибка, что закрывал детскую песочницу. В песочнице сидел мальчик и что-то напевал. Он хлопал в ладоши и слегка осипшим от холода и долгого пения голоском выводил рулады. Для взрослого человек пение представляло собой полную чушь – несвязные обрывки мыслей и риф, кусочки детского дворового творчества и мотивов, а для птицы – красивее и нежнее голоса не было на целом свете. Переливчатая флейта? Перезвон падающих капель с нечаянно задетой ветки дерева после дождя? Нежный свист соловья, серой пичуги, я как-то попробовал обернуться, нет, не получается - не моё.
- Кар, – выдохнул.
Ребенок поднял на меня светло – зеленые глаза. И замолчал. Зачем замолчал, почему? Пусть поет, кажется, уснувшая березка, даже поникший клен начали просыпаться, пока он поет.
Я пребольно стукнулся подбородком о бортик песочницы, какой-то умник оторвал часть доски, служившей для сидения детишкам.
Ребенок в немом восторге смотрел, как я, ругаясь вперемешку с карканьем, поднимаюсь на ноги. Для него я точно с неба свалился.
Надо же какой редкий дар – сила, пробуждающая истинный облик. Я почесал скулу, залитую синяком.
-Вениамин, – возмущенно раздался женский голос. – Я же сказала, поиграешь и сразу домой. Ты, почему опять сидишь один?
Ребенок с вздохом встал и виновато покосился на меня. Объяснить матери, почему другие дети избегают его, было невозможно. Потому что он другой, потому, что он слышит и видит то, что другие дети никогда даже не почувствуют и не поймут, пока не приблизиться к его мироощущению.
Молодая и красивая женщина аккуратно поймала поскользнувшегося малыша за воротник. С подозрением поглядела на меня. Я некоторое время смотрел им вслед. Женщина была мне знакома – по фотографиям.
Я снова сидел на скамье в парке и глядел на лебедей. Руки болезненно чесались - перья уже упали и исчезли под падающим снегом, а вот ком в горле остался. Что меня заставляет вновь и вновь возвращаться назад в тот осенний день. Может, я просто хочу снова увидеть маму?
