Я поля влюбленным постелю,
Пусть поют во сне и наяву,
Я дышу и, значит, я люблю,
Я люблю и, значит, я живу.
В. Высоцкий.
Глава первая. БЕГСТВО.
Россия. Окрестности С. Петербурга. 2003г.
Тёмная пелерина неба незаметно, но настойчиво высветлялась и из чёрно-белой, вернее, чёрно-серой, превращалась в светло-серую, небрежно вымазанную небесным импрессионистом ало-малиновыми полосами. И эти полосы, едва заметно мерцая, придали небесной поверхности объём, высвечивая ярче и чётче те стороны облаков, что были обращены к солнцу, в то время как противоположные края облаков ещё не налились красками и их тёмно-серые кромки терялись на фоне неба. Стройные, но пышные ёлочки ухватили первые солнечные зайчики и повесили их на свои макушки, словно не июль только-только вступил в свои права, а рождественский декабрь заканчивал очередное турне по планете.
Тишина.
Покой.
Но это всего лишь вздох, вздох певца перед началом выступления. Сейчас он наберёт в грудь воздуху и начнёт!
И он начал! Но только в самое первое мгновение певец был один. Он не успел закончить даже первую ноту, как со всех сторон запело, засвистело, защёлкало, и от недавней, казавшейся такою прочной, тишины не осталось и воспоминанья. Где уж там какому-либо хору, пусть он даже будет трижды Пятницким, сравниться с хором этим! Этот хор перепоёт кого угодно и безо всяких спевок и репетиций! Какие коленца, какие рулады! Но вот хор умолкает на миг, и в тишине теперь чётко слышится хриплое карканье простуженной вороны. Она старается вовсю, ей её пение кажется самым лучшим, самым изящным (как нам, людям, близко это чувство!). Птичий хор, цепенея от такой наглости, рассыпается, и только из черёмуховых кустов доносятся стоны — это соловей, эталон и совершенство птичьего вокала, не может сдержать негодования. Но вот невидимый дирижёр взмахивает своею палочкой, и выступление хора продолжается!
А восток уже цветёт красно-золотым заревом. Вот-вот солнце выползет на бледно-сиреневое небо и полновластно там воцарится.
И, наконец, вот он, первый луч, яркий и резкий, как удар клинка в начале поединка!
Роман стоит у окна давно, всю короткую, незрелую, прозрачную ночь. Но для него нет ни времени, ни этой белой ночи. Не сразу он чувствует и уколы лучей-клинков, хотя они очень настырны и вышибают из глаз капельки слёз. Но, когда жжение в глазах становится невыносимым, а капельки превращаются в ручейки, Роман отворачивает лицо и смахивает влагу со щёк. Он подходит к зеркалу и долго вглядывается в него. Да, вряд ли ему нравится то, что он там видит: воспалённые глаза, трёхдневная щетина и полное отсутствие во взоре желания жить. И только муки, душевные муки так явственны и зримы на этом измождённом лице. Видать, здоров и массивен камень, что гнетёт душу. Такой бы взять, обрамить цветами и венками, и он так здорово подойдёт к могилке! И будут приходить зеваки, и любоваться им, и восхищаться его величиной, и умиляться красотой, и… снисходительно осуждать того, кто улёгся под ним до срока, но по своей глупости! А вы так разве не делаете? Не учите уму-разуму, стоя над цветущим холмиком, тех, кто жил не по вашим правилам, дышал не вашим воздухом, любил не вашею любовью?! Нет? Значит, вы просто молодцы, и памятник вам уже где-то высекают и переводят деньги за газ, чтобы вечный огонь возле него не угасал!..
Роман резко тряхнул головой, словно пытаясь прогнать отражение, но оно, криво ухмыльнувшись, засело в чреве зеркала намертво. Тогда он отвернулся, подошёл к столу, заваленному исписанными листками, и уселся прямо на него и на эти листки:
— Ну что, поэт, закис? Струсил? Душонка и внутренности трясутся, а во рту сохнет? Ты же всё решил, всё разложил по полочкам, все потаённые уголки осветил лампочкой логики!
Роман вытащил из лежавшей на столе пачки сигарету, сунул её в рот и, достав из кармана зажигалку, вновь заговорил сам с собой:
— Видишь, до чего ты дошёл, даже курить начал. А ведь лет пятнадцать игнорировал это дело! Погоди, ещё и запьёшь горькую, коли тут на денёк задержишься. А то и того проще — дурдом или кладбище!.. Смелее, раз всё решено! Смелее! Вспомни Пушкина, уж он-то не колебался, пошёл на Чёрную речку, хоть и чётко знал, чем всё кончится!
Роман чиркнул зажигалкой, прикурил сигарету и вновь подошёл к зеркалу. И его отражение не замедлило появиться:
— А как же она? Ведь она так прекрасна, так невинна! Ты не боишься, что она без тебя погибнет?! Она тебя так любит!
Роман глубоко вдохнул сигаретный дым раз, другой и энергично замотал головой, словно желал, чтобы она оторвалась от шеи и укатилась прочь:
— Нет-нет! Это ей только кажется, она слишком юна, она так неискушённа! Она ещё совсем ребёнок. В этом возрасте все влюбляются, а после всё проходит бесследно, как майские заморозки.
Отражение в зеркале скривилось, словно у него там, в зазеркалье, могли болеть зубы:
— Ты всё придумываешь, нет, ты всё врёшь! Придумывать — это твоё ремесло, но ты — врёшь! Врёшь себе, врёшь ей. А она просто тебя любит, любит и совсем не думает о разнице в летах! А ты думаешь! Нет, ты её не любишь!
— Я люблю её, это ты врёшь! Я и жив только ею! — Роман пытался вытянуть из сигареты дым, не замечая, что она совсем сгорела. — Я люблю её и поэтому… я должен уйти!
Он снова подошёл к столу и выудил из-под листков небольшой стеклянный пузырёк. Поднёс к глазам, встряхнул его, и в пузырьке что-то чуть слышно брякнуло. Роман открыл пробку и вытряхнул на ладонь содержимое склянки. Это были несколько белых горошин величиной с большую дробину. Потом он закатил все горошинки обратно в пузырёк, оставив на ладони одну, а склянку спрятал в карман куртки:
— Ну, вот и всё, пора. Пусть я решил неправильно, но я решил и назад шагнуть уже нельзя!
В это время до ушей Романа донёсся певучий скрип входной двери, и послышались чьи-то лёгкие шаги:
— Это она! Скорее!
Роман без раздумий бросил в рот горошинку, и она, попав на влажный язык, мгновенно растаяла. Тело сбросило вес. Потолок плавно поменялся местом с полом, окно раздалось вширь и стало больше стены. Свет перед глазами Романа сначала погас, но тут же появился, но теперь был он голубым, с сиреневым отливом. Звуки пропали, и тишина осязаемо ударила по барабанным перепонкам, отчего внутри сделалось муторно и тоскливо. Но очень скоро вернулось спокойствие и даже некоторое блаженство, и Роман понял, что его куда-то несёт невидимое течение. Свет и сознание стали меркнуть, и последнее, что смог увидеть он, были глаза его любимой, полные слёз и печали…
I
Роман в последний раз ударил по клавише пишущей машинки и откинулся на спинку стула. Старенький стул устало и привычно скрипнул, словно жалуясь на свои преклонные года и на своего хозяина, абсолютно не щадящего ни свою мебель, да и ни самого себя. Но Роман не слышал ничего. Ни этих жалостливых стонов колченогого приятеля, ни потрескивания деревянного дома, ёжащегося от февральского мороза.
Вот и закончено произведение, вот и поставлена последняя точка в романе. Но где же радость на лице творца? Где ликование? Или не получилось то, что было задумано? Сюжет ли порастерял кружевную изящность, рифмы ли вышли тусклы и банальны или финал — венец творенья — не разложил всё по своим полочкам? А может быть, просто усталость, обычная усталость всему виною? А как вы думали, только размахивание кувалдой утомляет до отрубания? Или рыхление грядок и перетаскивание с родных предприятий в милые дома излишков сырья и товаров? Конечно же, и перемывание косточек ближних, и выявление неправедного образа жизни дальних тоже работка ещё та — трудоёмкая и утомительная! И всё же, смею вас уверить, что написать что-нибудь путное — это работка будь здоров! И силы она отнимает и физические, и душевные, выжимая из писателя больше, чем он в состоянии отдать. Нет-нет, никакого противоречия в этом не высвечивается, но если вы не верите, то попробуйте сами что-либо сочинить, и, будь то проза-жизнь или стихи-смерть, вы поймёте, вы почувствуете всей своей сущностью, что не такое уж это лёгкое занятие — сочинительство!
Но что-то мы отвлеклись от нашего героя. Итак, он закончил роман, но вместо радости и удовлетворённого изнеможения впал в хандру, затосковал. И нет больше, кажется, причин, объясняющих это. Точно нет? А вот и неправда. Есть! Есть, и это не просто одна из причин, это — главнейшая причина. Это — смысл жизни! Это — ЛЮБОВЬ!
Всё? Отсмеялись? Отдышались? Да-да, я явственно слышу все эпитеты, которые вы щедро отпускаете в мой адрес. Но неужели же вы думаете, что я вам всё не объясню?! Все вы, конечно, испытали любовь, ну, или хотя бы о ней слышали, что есть, мол, такая штука, от которой люди умирают и воскресают, взлетают в небеса или обрушиваются в геенну огненную. И, любит ли мужчина женщину или женщина мужчину, либо, как это стало модно ныне, любовь голубеет и розовеет, но объект любви — человек живой, из плоти и крови (есть, правда, некие некрофилы, но они слишком смердят, чтобы о них стоило говорить). А вот ведь бывает любовь и иная. И в этом случае объекты любви не живые люди (но и не мёртвые, слава богу!), они — придуманные! Да что я вам открываю тайны, вы же прекрасно всё знаете и помните и Пигмалиона, и Галатею. Вот так и Роман, подобно древнему ваятелю, влюбился в свой персонаж. Он её, придуманную самим собой, знал и представлял до мельчайших деталей, до завитка русых волос, до искорки лукавства в голубых глазах. Он ясно видел, как она хмурится или улыбается, как прикусывает губку, о чём-то задумываясь. Он чётко слышал её голос, звонкий, чистый и немного низкий. Он знал все её жесты, походку, привычки, он не просто всё это знал, он всё это лицезрел воочию. Он был уверен, что хоть это он её и придумал, но она есть, она реально существует! Единственное, чего не знал Роман — где она? И ещё он, цепенея от ужаса, понимал, что никогда и нигде её не встретит!
— Вот и всё, роман закончен, а с ним закончена и жизнь! — Роман поднялся со скрипучего стула, походил минуту по комнате и упал на диван. — Как я ни оттягивал этот момент, как ни пытался обмануть сам себя, уповая на ненормальность психики, всё тщетно. Видно, дьявол подсказал мне этот сюжет. — Он уткнулся лицом в подушку, глуша стон, готовый вырваться из истерзанной души, и захрипел, словно пришло его последнее, смертное мгновение.
Нет, не сразу, далеко не сразу вошла в Романа эта странная любовь. Да и не может писатель или поэт не влюбляться в свои персонажи, будь они самые мрачные и несимпатичные. Поначалу он только любовался своею героиней, восхищался её мыслями и поступками, следил с волнением за её жизнью.
Тут
