.
Мир в детстве кажется нам огромным. Он похож на стол для маленькой мухи. Мухи, что ещё не обрела крылья, и вынуждена ползать по нему, старательно избегая встречи с безжалостной и неизбежной, как смерть, газетой.
И у него был свой мир. Мир, который был не так огромен. Мир маленькой комнаты, двора с личным огородом и всем тем, что окружало этот кусок земли. Он радовался каждому дню, нравился тем людям, которые приходили в дом его бабушки и дедушки. Они часто не замечали его или относились как к милой молчаливой кукле, от которой никому не было ни тепло, ни холодно.
В тот год он чувствовал своё одиночество наиболее остро. Это чувство возникало обычно под вечер, когда все считали, что ему пора спать и отправляли в кровать, предварительно пожелав «доброй ночи».
Он уходил и старался притвориться спящим, погрузиться в новый мир, в котором ему было уютнее, чем в том, что большие люди называли попросту «явью». В этом мире можно было летать. Летать просто, не на самолёте, а саму по себе, земля отпускала его от себя и становилась маленькой и незначительной, такой, какой она была на картинках. Картинки были понятны. Они были черно-белыми и цветными, им он верил больше, чем тому, что видел за окном дома.
В самом конце декабря, в один из вечеров он был удивлён. Мир казался тогда наиболее серым. Он был таким - и из-за почти сошедшего на нет пухлого отрывного календаря, и из-за странной, пугающе печальной, девочки, что грустила над застывшей в печали водой. Он смотрел на эту девочку, даже гладил подушечкой пальца, пытаясь понять, отчего он так боится, и от чего по- своему жалеет её.
Взрослые уверяли его, что это только картинка, что из-за картинки не стоит расстраиваться. Что картинка сродни страшному сну, и только.
И вот в один из вечеров он был наиболее одинок. Если бы он вспомнил этот день снова, он сказал бы, что всё было как в сказке. За окном мела декабрьская метель. Здесь она была не редкостью, снег, словно бы вываливали из большого мешка. Словно куриные перья из до конца прохудившейся подушки. А он любил тепло, тепло и тишину, как любят эти чувства все домашние вещи.
И вот в один прекрасный миг он стал счастлив. Дорогой ему человек возник из метели, он просто вошёл, вошёл, как входит в комнату добрый и загадочный маг, вошёл и сразу всё, что казалось ему страшным стало таким же призрачным, как и та девочка, так и не сумевшая обмануть злую сказочную колдунью.
Теперь было глупо вспоминать об этом. Прошли годы. Прошли годы, и он свыкся со своим ранним сиротством, свыкся, как свыкаются с зубной болью, надеясь унять её анальгином. Или пытаются жить, чувствуя себя изгоем в этом для кого-то самом удобном мире.
Возможно, он никогда не вспомнил о той зиме. Просто прошёл мимо, как привык проходить ни за что, особо не цепляясь душой. Оберегая её, словно платье, от колючек чертополоха, от неудобных мыслей и воспоминаний. Было глупо, вновь и вновь играть на своей душе, как на давно расстроенной и обессилевшей струне. Играть, зная, что только раздражаешь других своим неверно взятым тоном. И прошлое, прошлое было единственным убежищем от хлестких ударов настоящего.
Тогда в преддверии нового года, он был полон радости. Отец приехал только на краткое время, всего каких-то полторы недели, и он уехал, на прощание, помахав из окна толстого, похожего на кита-альбиноса автобуса.
Но эти десять дней казались самым милым временем, самой лучшей сказкой на свете. Явь и ночная фантазия сравнялись. Ему казалось, что отец ему снится, что он спит, спит и только. И что скоро этот сон станет просто очередным обманувшим его видением.
И он старательно впитывал каждое мгновение этого сна, старясь не уходить далеко и находя повод для того, чтобы быть ближе к отцу, чем другие. Он боялся стать просто игрушкой взрослых. Те жалели его, надевали ему на ноги неудобные почти пудовые ботинки и радовались его молчанию.
И он молчал, позволяя себе подходить время от времени к забору и радоваться тому, что он видит на той стороне улицы. Это было интереснее, чем видеть этот мир из-за окна веранды, или делать вид, что его интересуют старые полуистёршиеся карты, что были свернуты и пылились в старой и стылой кладовке.
Отец привёз с собой странную очень притягательную игру. Она была плоской, но ужасно занимательной. Надо было бросать кубик с чёрными оспинками очков, бросать и по очереди делать ходы стремясь поскорее дойти до белеющей в голубой выси вершины.
И он был увлечён эти восхождением, увлечён настолько, что забывал о часе обеда и ужина. Он мог даже играть сам с собой, играть так, как играют только одинокие гордецы, от которых все решили отвернуться..
А он хотел любви. Любви большой и непритворной, любви, которая возникает сама по себе, и от которой не хочется убегать прочь, словно от злой дворовой собаки. Он очень боялся собак. Боялся не столько укусов, сколько недовольного ворчливого лая, от которого противно дрожали колени и хотелось поскорее уйти прочь. Собаки знали эту его слабость и лаяли на него особенно охотно, как бы испытывая на прочность.
Бабушка считала, что его пора лечить от испуга. Лечить, как лечат в народе, выливая эту хворь на воск и шепча разные целительные заговоры. А он меньше всего хотел уезжать далеко от привычного и обжитого места. И вот однажды.
В тот февраль весна постучалась в двери их дома слишком рано. Снег почти сошёл, и по раскисшей почве уже вовсю приплясывали обрадованные нежданным теплом воробьи. А он смотрел на постепенно крепнущую рассаду, на дыхание ветра, что прогревало землю.
И вот в один из таких наполовину весенних дней, они с бабушкой отправились в путь. Идти по мокрой улице к белоснежной автостанции, тому домику, от которого уходили в рейс большие и маленькие автобусы. Билеты были куплены заранее, и надо было спешить, торопиться поскорее войти в ритм общего движения, забыв на время о своём таком же временном бездомье.
Он не убегал и не отставал, он крепко держался за бабушкину руку и шёл очень медленно. Но ему казалось, что он просто бежит, бежит, как привык бежать во сне, разгоняясь, как самолёт, идущий на взлёт.
Автобус был обычным грязновато желтым, с какими-то ядовито-малиновыми окошечками между крышей и замаранными грязью окнами. И в этом автобусе пахло чужими людьми. Они ехали на базар, везя с собой множество сумок и не слишком красивых корзин.
А ему было неуютно и страшно. Страшно от того, что автобус сейчас тронется и его мир, его мир станет другим. Он вдруг станет таким, каким он его не знал, возможно, что он будет считать всё сном, но…
Автобус повернул налево и, выехав на центральную улицу, покатил к профилю.
Профилем называли большое и страшное шоссе. За ним начинался другой мир, мир, которого он не знал. Он смутно помнил, как ездил с бабушкой в большой город, как садился в красивый двухцветный трамвай, как наконец возвращался домой, мечтая об очередном ночном полёте.
Он помнил все свои сны. Помнил. Потому что они были похожи. Ему снилось, как он бежит по высокому косогору, а затем, оторвавшись от земли, видит других детей, что собирают какие-то яркие цветы. Сны были приятнее, чем явь. В них он был свободен и счастлив.
Автобус доехал до своего пункта назначения за четверть часа. Возможно, что это только ему показалось, но когда он вышел из автобуса и словно механическая игрушка зашагал вслед за бабушкой к окошечку кассы, мысль о бездомье вновь стала жёсткой, словно одёжная щетка.
В этом мире, его удерживала только бабушка. Он не хотел, чтобы мир менялся так быстро, ему хотелось всё вернуть на свои места и не ехать в какое-то странное место, где его будут отливать.
Но делать было не чего. Вернуться домой он не мог. Конечно, он мог бы заупрямиться и остаться в автобусе, но всё это бы не помогло. Он бы продолжал бояться собак, а мир так остался бы маленьким и уютным.
До отправления очередного автобуса они сидели на деревянных креслицах, сидели и смотрели на мокрый асфальт. Он старательно разыгрывал из себя взрослого, стучал своими ботинками друг о дрга и радовался, что все видят эти ботинки. Их подошвы чем-то напоминали плитки шоколада. Бабушка же не сводила глаз с площадки, осторожно поворачивая ухо к блестящему репродуктору.
Автобус, который должен был отвезти их в Мингрельскую был также нелеп и грязен. Большая картонка едва виднелась из-под лобового стекла. Он не умел толком читать и поверил бабушке на слово, что эти буквы составляют слово «Мингрельская».
Теперь автобус уезжал в вообще неизведанный мир. Уезжал, увозя привычный уют, оставляя его один на один с непонятной пугающей явью. Он молча смотрел в грязное окно, смотрел и дерзко улыбался своим мыслям, не понимая, что изменится от того, что он приедет в Мингрельскую.
Их высадили сразу за едва приметным указателем. К этому времени пошёл дождь. Он был мерзок, струи били по дороге, они затрагивали и уже порядком раскисшую почву, наполняя до краёв скучные и тягучие лужи. Мир был грязен, и от его неустроенности хотелось плакать. Ему было жаль уже пару раз замаранного пальто, жаль поскучневших от грязи ботинок и ещё ужасно хотелось проснуться.
Совсем рядом прогрохотал большой красный трактор. Он лязгал гусеницами и требовал себе пути, словно озлобленный алкоголик.
Ему стало страшно. Этот мир пытался прогнать его прочь, прогнать и заставить забыть о своём появлении здесь. А бабушка торопливо и упорно тащила его за собой.
Теперь он бы не поверил, что это место казалось ему краем света. Прошло двадцать лет, дорога была чистой, и автомобильный мотор пел тягучую песню. Теперь было бы смешно бояться трактора или чувствовать себя таким же слабым и беспомощным, словно сказочная Алёнушка.
Но тогда он был счастлив. Мир был страшен, но и добр одновременно. Он был внутри этого мтра, словно подарок внутри обёртки. И тогда, тогда их путешествие было таким …
Он не помнил, кто первый услышало тёплое дыхание лошади. Она появилась словно бы из-под земли. Появилась и сразу наполнила душу надеждой. Бабушка ещё что-то говорила вознице, объясняя всё с самого начала и показывая его, словно дорогую и ценную куклу. А он, он смотрел на телегу, внюхивался в запах исходящий от пегой кобылы и начинал верить, что всё же доберётся до жилья.
- А, вы к Пелагее, - догадался мужик, подбирая вожжи и садясь боком на мягкую подстилку из грязновато-жёлтой соломы. – Ну, это недалече… Чего это вас в такую непогоду с места сорвало?
- Так испуг у него.
- Испуг? М-да. Верно, Пелагея от испуга пользует. Она и мне помогла, зуб больной заговорила. А так попросту её тревожить не надо. Да и едете видать из далече. С городу что ли?
- Да нет…
Бабушка сказала, откуда они приехали.
Он сидел и смотрел на округлый зад лошади. Та недовольно фыркала и помахивала хвостом, с унылым чавканьем вытаскивая копыта из раскисшей земли. А мужик посасывал смятую папиросу и негромко балагурил, время от времени потряхивая вожжами.
- Вона, её дом-то – указал он кнутовищем. – Тама она и живёт. Сын-то у неё в механизаторах. Не любит когда в дому чужие. Но вас может и примет, коли из такой дали приехали. Вот слезайте, здесь посуше. Да и идите. Идите.
Теперь он не мог толком вспомнить, как они дошли до этого домика, как достучались в калитку, как
