Гришаев опять в чем-то провинился перед ней. Непрерывно пребывая под хмельком, он был виноват всегда...
В субботу, насосавшись в парке пивом, он сторговал у лотошницы декоративную разделочную доску с изображением рыжего кошака в обнимку с пятнистой мини-коровой в окружении ягодных джунглей кустодиевских насыщенных тонов.
Дома глупо улыбающийся Гришаев всучил деревянный сюрприз Томке. За последние годы ей не перепадало от него ничего, даже занюханного букетика мимоз. А Томка обожала цветы, обставив цветочными горшками все подоконники. Здесь были и лиловые орхидеи, и бархатистые бегонии, и трогательные колокольчики, и оливковые акалифы, и напоминающие пальмы драцены, и бледно-розовые гортензии, и волосатые астрофитумы…
Гришаев симпатизировал кактусам, которые прочно ассоциировались у него с текилой и были весьма неприхотливы. Лет семь назад лишь они и выжили после того, как Гришаев остался на хозяйстве во время Томкиного отпуска. Он тогда так провонял квартиру своим «Беломором», что, решив проветрить, распахнул настежь все окна. Стояли злые крещенские морозы...
Томка прорыдала три дня. Гришаева спасло только то, что во время поездки у неё приключилась интрижка, посему загубленные цветы стали как бы расплатой за блуд.
По весне она снова засадила подоконники. Когда Томке пришлось уехать на неделю в другой город к заболевшей тетке, Гришаеву было велено поливать цветы строго по графику. А он решил, что чем обильней, тем лучше, и вновь чуть не заморил Томкины гущи. Еще он усердно орошал в коридоре пыльные искусственные розы…
« Хочешь, на стенку повешу» - заискивающе спросил Гришаев. «Сперва крючок надобно повесить» - недобро буркнула Томка. Затем достала из холодильника телячий язык и стала резать его на обновке, специально используя нарядную сторону. Телячья кровь сочилась на рисованную клубнику, затекала в молочную крынку, которую кот держал в полусогнутой лапе...
Гришаев вдруг больно прикусил собственный, обложенный нездоровым налетом, язык. Ему померещилось, что он и есть тот самый теленок, и захотелось лизнуть хозяйку за руку и попросить прощения...
Купив это чудо у бабки в Кусково/ ( там кошка на лапах качала корову,/клубничины красные с неба свисали/и краски плескались в цветочном бокале), /жене подарил - пусть за то, что не трезвый.../Телячий язык на доске стала резать,/а тот ей ладошку лизнул, как собака – /Качаловским Джимом... и кто-то заплакал.
***
На похороны Гришаева Антон не пошел. Если честно, и на поминки не собирался.
Они крепко дружили в юности, жили в одном дворе, вместе увлеклись Томкой и стихами. Томка предпочла породистого Гришаева, а Антону досталась муза. Тогда дружба устояла. А потом Гришаев, менее заметно для Антона и очень болезненно для Томки, переступил ту грань, когда сильно пьющий превращается в горького пьяницу. Антон по инерции поздравлял Гришаевых с семейными праздниками, затем прекратилось и это. Гришаев иногда делал «пьяные» звонки, но Антон, раздражаясь, перестал на них отвечать.
Он не удивился, когда узнал, что Гришаев умер. По версии дворничихи Клавы - сдох.
На поминки Антон все-таки явился. Приобняв Томку, почти шепотом пробормотал ничего не значащие слова. Наверное, Томка после смерти Гришаева должна испытать облегчение.
Помимо нескольких родственников на поминки притащились два собутыльника усопшего. От этой парочки исходил устойчивый запах подъезда, и Антон постарался разместиться подальше. Но в тесной душной кухоньке «подальше» не получилось.
Компания подобралась неразговорчивая. Томка почти не пила, в отличие от остальных. Через час находиться среди повеселевших провожающих стало нестерпимо. Антон ушел, не попрощавшись.
Дома его ждала уютная Лариска, французский коньяк и гурманистые деликатесы. Лариска стала расспрашивать про «мероприятие», да как-то все не о том: из чего был гроб (как будто не знала, что Антон на кладбище не ходил) да во что была одета вдова. Антон вдруг жахнул кулаком по столу и заорал, чтобы она проваливала.
Обиженная Лариска ушла. Она четыре года ждала от Антона предложение, и ей осточертело растрачивать себя на этого поэтишку.
Антон, отставив коньяк, достал с полки граненый стакан и непочатую бутылку водки. Остограммился. Водка была противно-теплой, но именно это доставило ему какое-то особенное, извращенное удовольствие. Стоически убрав белужку в холодильник, стал закусывать бородинским хлебцем и солеными огурцами, которые в Гришаевской стилистике вылавливал пальцами прямо из пятилитровой банки. Второго граненого стакана у Антона не обнаружилось, поэтому он нашел в шкапчике хрустальный лафитничек на низкой ножке и, заполнив до краев, поставил на противоположный край стола. «Эх, Гришаев» - тяжко вздохнул Антон и нервно закурил. Потом нашел на столе клочок бумаги и карандаш и почти сходу написал:
«Подметив на поминках друга/под чёрным чувственность вдовы,/подтек над грязною фрамугой,/ непритязательность жратвы,/отсутствие в застольной речи/того, что спился человечек,/тоску, убогость интерьеров,/сорт водки, сколы на фужерах,/поддев на вилку иваси,/махнув, брезгливо закусив,/и, поспешив домой к подруге,/камю, лимону и белуге,/вдруг обнаружить на серванте/за книжкой с надписью Сервантес /себя на фото вместе с другом/и без стесненья взвыть белугой…
Про вдову он хотел написать поподробней, но что-то его остановило. «А с фоткой-то как трогательно придумалось «– умилился Антон. И еще – «наверное, я дрянь»…
Белужка в тот вечер пригодилась не только для рифмы. И водочка допилась до конца. И сигаретки вкусненько искурились, и пьяненькие слезки подсохли. А вот коньячок оказался лишним и попросился наружу. Зато осталось ублаготворение от написанного, рвущего хмельную душу, стишка.
Нужно завтра позвонить Томке и предложить помощь - незапоминающе промелькнуло в голове, после чего Антон провалился в нежность пуховой подушки.
