В современной русской (точнее – русскоязычной) литературе есть две выдающиеся писательницы (пожалуй правильнее – два литератора), особняком стоящие вне ряда пишущей братии наших дней. Это Людмила Евгеньевна Улицкая и Дина Ильинична Рубина. Обе еврейки. Обе плодотворны, востребованы и горячо приняты читающей публикой. Их произведения переведены на множество иностранных языков, не раз экранизированы. Обе зорко и глубоко постигли антураж и подноготную русского быта, обе звенящие тонко описывают душевное напряжение и психологию простого человека (простите mauvais ton). Обе потрясающе владеют тонкостями и тайнами русского языка, того языка, который столь успешно испоганен нынешним поколением его носителей так же, как нынче оскорблена и загажена прекрасная и поистине великая страна этого языка.
Однако, в своём творчестве они очень и очень различны. Это безусловное различие очевидно и при чтении их произведений без промедления бросается в глаза. Сразу скажу: по восприятию Рубина мне ближе и безоглядным складом речи, и яростным сопротивлением злу, и порой грубоватой, но в то же время снайперски точной иронией, высказанной наотмашь без дипломатичных реверансов и экивоков. Порой её заносит и она может написать о застольной компании, изнывающей от хохота из-за того, что перед расстрелом коммунистическому диктатору Румынии Чаушеску измеряли артериальное давление. Тут я не о том, что Чаушеску заслужил свою участь, но покатываться со смеху над расстреливаемым…
Улицкая выдержана, академична. Она не позволит себе не взвешенного слова. Её язык безупречен, классичен (если так можно охарактеризовать язык), мягок, элегантен и успокаивающ. Временами на нём чудится лёгкая патина снобизма интеллигента в энном поколении, изящно наведённая вкраплениями иноземной речи.
Произведения Улицкой подсвечены прозрачно голубым и нежно фиолетовым минором, персонажи отшлифованы, пластичны, голографичны. Их характеры обстоятельно выписаны тонкой колонковой кистью. Их неразрывная взаимосвязь и взаимозависимость накрепко уложены авторской логикой, нерушимы, и попытка выделить одно действующее лицо неизбежно тянет за собой остальные. Её сопереживание ощутимо распространяется на всех, даже на негодяев, не оправдывая последних и не прощая, но помогая вникнуть в гнусность и горечь их поступков детальным описанием мерзости окружающей их обстановки, безысходности их быта. Её картины природы зримы, проникновенны, запоминаемы. Похоже, психологическая ноша сочувствия стала нелегка и некоторые последние рассказы Улицкой несут лёгкий флёр мизантропии („Второе лицо“, „Пиковая дама“).
Мне кажется, что приписываемый В.В.Набокову или И.А.Бунину хрустальный классический русский язык в наше время принадлежит Улицкой и именно у неё читатель найдёт образцово точную, правильную и тем не менее поразительно живую речь русского интеллигента, допускающую брань в выверенных и деликатных дозах. Человеку, с детства проперченному матом, постоянно присутствующим в русском жизни, такое кокетливое чернословие может показаться наигранным, идущим не от души, пресным и именно так (порою вопреки замыслу автора) характеризующим персонаж.
У Рубиной всё иначе. Она может припечатать (читай Гоголевскую реплику о русской народной речи в „Мёртвых душах“) персонаж хлёстким и единственно верным определением или обрисовать ситуацию кратко и в то же время ёмко так, что больше сказать нечего и не нужно. Это тот язык, в котором мы живём, ежедневно им пользуемся, даже не замечая и не удивляясь тому, что говорим по-русски. Она не боится чернухи и не стесняется опалить своим жаром, своим внутренним огнём строки своих произведений во имя изобразительной ясности и красочности. К сожалению, есть стилистические ошибки, которые скорее объяснимы авторской спешкой, нежели следствием длительного пребывания вне России. Чтобы не быть заподозренным в голословности, приведу пару примеров из вышедшей в 2008 году книги „На солнечной стороне улицы“ (М.: ЭКСМО, - 384 с.). Так на странице 70 написано „…блестит его потное, как лезвие ножа, тело“. Стоило автору слова „как лезвие ножа“ поместить после слова „блестит“, и никаких претензий не возникло бы. Или, на странице 75 „… инвалид, сидя на спиленном бревне…“. Слово „спиленное“ лишнее, так как ствол спиленного дерева и есть бревно. Впрочем, можете считать вышесказанное мелкими придирками, нежели замечаниями по существу.
Произведения Рубиной солнечно мажорны, описания характеров выпуклы, угловаты, как-будто вырублены в скальной породе. Вместе с тем они очень динамичны. Их нельзя мысленно приласкать, погладить – они вырываются и живут своей независимой жёсткой жизнью, властно, нахально или неожиданно трогательно завладевая вниманием читателя. Её описания природы лапидарны, конкретны и подчёркнуто работают на основную идею.
Читать обеих огромное удовольствие, сравнивать – наслаждение. Ощущаешь гордость за писателей, сохраняющих традиции русской литературы, за язык, породивший такие произведения. Испытываешь мучительную боль и томишься сочувствием к их персонажам, к их горестям и скорбям, радуешься их радостям и удачам.
Не примите за эпатаж: пока еврейские писатели пишут по-русски, русская литература будет иметь мощный питающий приток мыслей, эмоций, поисков в сфере нравственности и духовности. И не будем забывать, что это и страна многих поколений евреев со времён Хазарии.
