1. Мартин, или Джеффри Чосер 600 Лет Спустя
- Они взяли меня через неделю после того, как мы с тобой расстались, - сказал я, глядя, как Мартин разливает вино в фужеры, - т.е. не арестовали, а, как бы тебе сказать, - тут мой английский дал осечку, - вызвали на допрос, и даже не допрос, а так — поговорить "по душам".
Мы сидим с ним за огромным овальным столом красного дерева в полуподвале его трехэтажного дома на Лэдброк Роуд, в самом сердце Лондона (я ещё не знал тогда, что в этом городе много "сердец"), вспоминая события тридцатилетней давности. Впервые я рассказываю ему всё, как было. Но, конечно, не все: всего я рассказать ему не могу. …
Наша встреча произошла в Ленинграде в конце пятидесятых. В то время я работал в "ящике", — так тогда у нас назывались закрытые предприятия, — куда меня пристроил один из моих "дядей" после моего неудачного "вояжа" на Сталинградскую ГЭС. Мне было почти девятнадцать. За два года до этого я окончил среднюю школу и, не поступив в музучилище, в отчаянии "дернул" вольнонаемным на эту волжскую стройку. Пробыв там три летних месяца и порядочно "хватив горя", я снова дал деру: домой.
С Мартином я познакомился "чисто случайно", как сейчас говорят. Произошло это до банальности просто: в автобусе. Или это было предначертано свыше? Я стоял у самого выхода, когда в набитый людьми салон втиснулся мужчина, в котором можно было сразу угадать иностранца: он был в мятом белом плаще явно не советского покроя. Это был настоящий "кент", как тогда говорили. Внешне он был похож на большую встрепанную птицу, на кондора. Его голубые выразительные глаза, красивый, "не наш", овал загорелого лица, длинная шея и копна торчавших во все стороны светлых волос сразу приковали к нему наши взгляды. Он во все стороны вертел головой и приветливо улыбался, стараясь привлечь к себе внимание, хотя все уже и так были заинтригованы. Улыбка у него была, надо сказать, что надо, да и весь он был так экзотичен, что на лицах стоявших рядом девиц сразу заиграли ответные улыбки. Но сказать они ему ничего не могли, потому что изо рта его вылетали знакомые мне урокам английского языка звуки, которые, увы, не желали складываться во что-нибудь осмысленное. "Англичанин", определил я, "настоящий!". Я стал бешено прокручивать в голове все известные мне английские фразы, но память выдавала предложения типа "The book is on the table, I am in the classroom, и т.д., т.е. всё это было совсем не к месту (я ходил на подготовительные курсы при филфаке ЛГУ и … зубрил английский). Вдруг глаза наши встретились. Я чувствовал, как его взгляд скользит по моему лицу, словно теплый солнечный луч, с глаз на губы.… Из потока слов, вырывавшихся из его рта, я разобрал только два: "Hotel Astoria" и сразу понял, что он не туда едет. "Out, out now!" выкрикнул я, и мы вывалились из автобуса на следующей остановке. Ему надо было в "Асторию", а мы ехали к Московскому вокзалу. Это я и пытался объяснить ему, когда мы шли по Невскому проспекту в сторону Адмиралтейства. Я выдавливал из себя слова, словно угри с подбородка, я отчаянно жестикулировал, чувствуя свою полную беспомощность и одновременно ощущая необыкновенный прилив энергии. Вот так мы с ним и познакомились. Это было общение с помощью взглядов, жестов, улыбок и чего-то еще, незримого, но такого волнующего, что у меня всё кружилось перед глазами, и я даже не заметил, как мы оказались перед массивными дверями гостиницы. "A cup of tea'', донеслось до моего слуха и до меня дошло, что он приглашает меня зайти с ним внутрь. Да, это было бы здорово, ведь я еще ни разу не бывал там, за вертушкой входа, но разве такое возможно! Вот и швейцар смотрит на меня, как на вошь, да и денег у меня кот наплакал. "No, thank you", выдавил я из себя очередной угорь, и Мартин, по-видимому, всё понял. "Meet tomorrow here", сказал он, "ten o'clock, right?" "Yes, good" ответил я и постарался поскорее смыться.
На следующее утро мы встретились у дверей гостиницы, — я приехал туда на целых полчаса раньше, — и сопровождаемые, как мне казалось, целой сотней невидимых глаз, отправились в Павловск, где я бывал не раз и кое-что знал об этом великолепном дворцовом ансамбле. Мы провели там весь день, наслаждаясь красотами парка и памятниками архитектуры. Мы даже повалялись на траве на берегу красивого озерца, созерцая романтическую беседку напротив и обмениваясь, в основном, восклицаниями. Мы посетили дворец-музей (за вход заплатил, конечно, Мартин), где он заказал себе гида на английском языке и я с завистью слушал её рассказы об императоре Павле и его эпохе, еще раз убедившись, что моя тройка по истории в аттестате зрелости вполне соответствует тройке по английскому.
Несмотря на языковой барьер, который иногда вырастал в непреодолимую стену, мне удалось поведать Мартину нехитрую историю своей жизни, рассказать о любви к музыке и литературе. От него я узнал (или, скорее, догадался), что он — актер и профессиональный чтец, что здесь находится по приглашению министерства культуры, что любит русскую классическую литературу (Тургенев, Чехов) и театр. Вот, насчет театра я ему вообще ничего рассказать не мог и не потому, что слаб был мой английский, — просто, я и в этом был полный профан. Время летело, как в хорошем фильме ( у меня было чувство, что мне все это снится), и мы простились хорошими друзьями у дверей "Астории". Мартин даже обнял меня напоследок и долго глядел мне в глаза завораживающим взглядом своих огромных голубых глаз.
Ну, а потом, наступила развязка. Я, естественно, рассказал о Мартине матери, она мужу, моему отчиму, а тот устроившему меня на номерной завод дяде, который доложил, "куда следует". А может, все было как-то по-другому, я и сам об этом узнал гораздо позже. Как бы там ни было, о моей встрече с Мартином узнали на заводе, меня вызвали в первый отдел и долго пытали о моих "связях с иностранцем", а потом заставили написать "все, как было". Из всего разговора мне в память врезалась фраза: "При Сталине тебя бы просто к стенке поставили". Вот так.
С перепугу я срочно вступил в комсомол и стал усиленно готовиться к вступительным экзаменам в университет. Жизнь круто изменилась. Если раньше, после провала с поступлением в музыкальное училище, я просто не знал, чем заняться и, как говорила мама, "метался из стороны в сторону", то теперь в душе поселился страх.
На допросе мне было сказано, что отныне я должен сообщать обо всех своих контактах с "иностранцем". Мне дали номер телефона, по которому я должен был звонить всякий раз, когда получал от него письмо. Слава богу, Мартин писал редко. Когда пришло его первое обстоятельное письмо, я уже учился на английском отделении филфака ЛГУ. Учеба давалась мне нелегко, отчасти из-за моей природной лени и безалаберности. Меня не увлекли ни общее языкознание (интерес к нему пришел много позже), ни история мировой литературы, ни, тем более, марксистско-ленинская философия. Мной "овладела одна, но пламенная страсть": научиться говорить по-английски по-настоящему, как Мартин, произносить звуки английского языка так, чтобы меня не могли отличить от англичанина (как мало я знал тогда об английских диалектах!). Я много читал, регулярно прослушивал "English by radio" по Би-Би-Си, я пытался слушать новости в оригинале и даже религиозные передачи из англиканских соборов, которые регулярно передавались по Би-Би-Си по воскресениям. На занятиях я скучал, грамматика мне внушала отвращение и только занятия по фонетике проходили гладко. Наша фонетичка во мне души не чаяла. Моей целью тогда было попасть летом на работу в "Интурист". Не без маминой протекции, правда, я попал на курсы гидов-переводчиков при "Интуристе", где с головой окунулся в мир искусства и истории русской культуры. Это было, как бы, вторым образованием. Я учился водить экскурсии по Эрмитажу и Русскому музею, изучал основные маршруты по историческим местам Ленинграда, начиная от центра до конструктивистских новостроек, я знал тайны фонтанов Петродворца и историю Лицея в г. Пушкине. Я рвался в бой!
Большое письмо Мартина, написанное таким неразборчивым почерком, что мне понадобилось несколько часов на его расшифровку, было полно неизъяснимого очарования. Этот человек, с которым я провел всего пару дней, писал мне, как своему старому другу, он делился со мной своим богатым жизненным опытом и планами на будущее. А главное, говорил со мной, мальчишкой, как с равным! Оно начиналось примерно так: "Мой дорогой друг Валериан, какое я, все-таки, ужасное создание! Столько времени не писать тебе. …С огромным удовольствием прочел твое прекрасное письмо (прими мои поздравления: ты делаешь большие успехи в языке) …". И дальше он сообщает, что четыре недели провалялся с гриппом, что, конечно, не может быть оправданием его столь долгого молчания. И тут же добавляет, с присущим ему поэтическим пылом, что истинные причины его молчания лежат гораздо глубже: он часто страдает от длительных депрессий и странных настроений, во время которых он ни на чем не может сосредоточиться. …Тем не менее, он поставил радио-пьесу по роману И.С.Тургенева "Вешние Воды". Надо же! Оказывается, там еще в моде Тургенев, к которому мы со школьных лет питали отвращение (как, впрочем, и к Толстому, Островскому, и иже с ними). Он надеется вернуться на сцену, а пока работает на радио — там больше платят. Кроме меня, у него есть три особых друга в Москве (это — уже для органов), с которым он поддерживает связь.
Потом к Мартину пришел успех. Я узнал об этом много позже. (Продолжение следует)
