[b]Глава 5.
Из беседы отца Петра, настоятеля храма села Юрьево с решившемся креститься.
- Веруете в Господа Иисуса Христа?
- Да.
- Готовы ли изменить свою жизнь?
- Не на радость же и веселие пришел сюда?
- Заблуждаетесь. Что радостнее веры, что веселит больше надежды и что сладостнее любви? Вера прежде всего - доверие Богу. И ответственность. Перед собой. Слишком многие после приобщения больше не появляются в церкви. А без этого невозможно быть с Богом. Кроме того, с просвещенного спросится больше, чем с тёмного.
- Пугаете?
- Предупреждаю. На Страшном Суде придётся оправдывать перед Господом именно свои действия, намерения, мысли. Не за царя, иерея, или какого мирянина понесем наказание. Ближайших: жену, детей по плоти, крестников, должны мы наставлять примером собственной жизни. Священник ещё и за прихожан отчитается. У каждого крест. Христианин всегда пытается исполнить волю Божию.
- В чём она?
- Господь хочет спасти всех.
***
Дверь закрылась за спиной Матвеева тихо, совсем не похоже на тюремные створы, которые захлопывается с лязгом и грохотом. Раздался некий шелест, отгораживающий от остального мира. В камере горит тусклый свет, она походит на больничную палату с двумя койками и тумбочками. "Да я не один!" На стуле, между дальней стеной и кроватью сидит, пригорюнившись, погруженный в свои заботы старик.
- Здравствуйте, - произносит вошедший.
Старик вздрагивает, поворачивается на голос, присматривается:
- Отец Олег, никак. Если не чудится.
Новичок приблизился:
- Простите, не узнаю...
- Арсений. Митрополит. Бывший.
- Да, да... Теперь вижу. Почему бывший? Действующий! Но как же тебя... Ведь и сорока нет.
- Тридцать восемь.
- Благослови, Владыко.
- Предатель я. Христопродавец! И ты тут по моей милости.
Арсений затрясся и залился слезами. Он уже не мог контролировать себя, остановиться. Чувствовалось, что постоянный плач изнурил его, но поделать с собой этот сильный и несгибаемый в прошлом человек ничего не может. Согнутый, обтянутый кожей скелет лишь отдаленно напоминает плотно сбитого гиганта. Олег прыснул на него водой из-под крана. Измождённый успокоился и заговорил:
- Я выдержал допросы. На пределе. Молчал. Молитва Иисусова укрепляла.
Он захныкал, однако продолжал:
Приступили к умерщвлению. После каждого сеанса восстанавливали тело, но не нервы.
Рассказчик потерял сознание. Олег поднял, переложил на кровать невесомое тело. Поправил подушки и, опустив свои руки на лоб мученика, начал молитву. Дистрофик открыл глаза:
Спаси Бог, полегчало.
На третий день сдался. Согласился принять начертания Зверя. Всё рассказал.
От рыданий лежащего закололо сердце. Олег, страдая, произнёс:
- Бог милостив, сам знаешь.
- Знаю, знаю! Вот если откажусь от клятвы, начнут... А я не выдержу! Снова предам! Помоги, помоги мне!
Он судорожно схватил запястье собеседника:
Убей! Убей меня, задуши!
Откинулся на подушку:
Нет. Плохо соображаю! Отпусти грехи. Будет возможность, пособоруй. Я грешен, грешен! Лукав и изворотлив, коварен и немилостив! Не хотел быть таким. А замечал за собой. Другие говорили. Я гневался... Спина выгнулась. “Кончается”, - подумал Олег.
- Разрешаются грехи твои, раб Божий...
- Погоди, - еле разлепил губы кающийся.
За подлость мою, которую не преодолел, за гнев и самолюбие вразумляем в этой юдоли плачевной!
Разрешительную молитву произнести успел.
Вошли стражники, отшвырнули Олега, подхватили и поволокли Арсения. Олег стал на колени и приступил к молитве. Пришли и за ним. Снова долгий путь по коридорам тюрьмы. Привели к бюрократу своеобразной наружности. Одет в малиновый костюм, пиджак расстёгнут, рубашка обтягивает чуть заметное пузо. Фигура плотная, но не толстая. Цвет лица особенный. Неживой. Посмотришь на такое лицо, и, кажется: от его обладателя пахнет покойником. Морду воротит, смотрит поверх - презирает. Заключённого усадили в кресло. Стражники встали по бокам. Приказали:
- Руки на подлокотники!
Раз надо, так надо. Нате! Из подлокотников выдвинулись и захлопнулись браслеты.
Хозяин пролаял:
- Включить обзор!
Противоположная стена стала словно бы прозрачной. На самом деле - это большой телевизор. В разных ракурсах показали сидящего в кресле человека. Кресло такое же, как у Матвеева. Изнурённый мужчина пристегнут к подлокотникам. Отличие в том, что голова закреплена своего рода держателем и неподвижна. "Да это - Арсений. Что они с ним собираются делать? Конечно, пытать". Здоровяк нетерпеливо ходит по комнате, поглядывая на экран. Не выдерживает:
- Скоро?
С того конца отвечают:
- Минуточку.
Арсений молчит, но весь напрягся. Через некоторое время разносится:
- Приступаем.
Ни звука не раздаётся. Всё оговорено. Отказ от принятия клейма произнесён и угрозы выполняются. Камера приблизила лицо страдальца. Сзади показалась телескопическая двупалая рука из металла. Она выдвинулась вперёд, ко лбу, приблизилась к бровям. Арсений непроизвольно поднял глаза.
- Обратите внимание, - послышался голос того, в костюме, тон его был слащав, тонок и возбужден, - производится удаление век.
Послышалось шипение. Комментатор пропел:
- В глаза хлестнул поток воздуха. Веки закрылись…
Согнутые крючком металлические пальцы бросились на глаза и мгновенно поднялись. Арсений был без век. Это страшно. Вы никогда не видели человека без век?
Садист не говорил, а захлёбывался, описывая происходящее:
Удаление произведено лазерным способом, ранки не кровоточат, отделение прошло мягко, испытуемый ощущает лишь легкое покалывание. Это подготовительный этап. Зрение будет несколько затруднено из-за недостаточного смачивания глаз, но не намного, тем более, основная часть продлиться недолго. По окончании процесса, утраченные пациентом органы будут быстро восстановлены. Процедура состоит из двух частей, закончена только первая. В целом она предназначена для окончательного преломления воли к сопротивлению. Итак, главный момент: прокалывание глаз.
Пояснять нечего. С крюков упали и полетели вниз два лепестка. Бывшие веки. Лапа резко ушла вперёд, остановилась, нацелилась на мученика. Медленно выдвинулись иглы. Расстояние - порядка полуметра. Конструкция начала приближаться к глазам Арсения. Нет мышцы на его лице, которая бы судорожно не сокращалась. Нет жилки, которая бы не вздулась. Лицо стало напоминать кипящее тесто. Я не мог не смотреть. Что-то заставляло меня не отводить взгляда, может, какая-то дикая разработка этой взбесившейся конторы. А-а-а, - тихо стонал Арсений. Я знал, что на большее у него нет сил. Когда до глаз оставалось сантиметров десять, Арсений обмяк.
- Что! Что случилось? - забегал начальник.
Из зала откликнулись:
- Утеряны жизненные функции.
- Найти! Фу ты... Оживить!
Он обратился ко мне как бы за поддержкой:
На самом интересном месте, а?
Взглянул на меня, махнул рукой и зло произнес:
Почему не следили за показаниями приборов?
И совсем тихо:
- С кем приходится работать… с кем приходится работать...
***
У одного монаха спросили: ”Боитесь смерти?” Духовидец ответил: ”Боюсь ли... Робею”.
Успели скрыться девчата? Пока не страшно. Щелкнули наручники. Солдаты умеют бить так, что всё исчезает, кроме ощущения острой, пульсирующей боли. Вначале мог повторять: "Господи, Господи". На большее не хватало ни сил, ни внимания. К концу экзекуции сделался скотом, готовым выполнять любые приказы. Где-то на границе бытия, теплилась искорка сознания. Она хотела разгореться, но не смела пробиться через барьер ужаса. Храбрец! Мучительно медленно произнеслось: "Господи... Господи Иисусе Христе! - прошла вечность, прежде чем сообразил, о чём думал просить, - помилуй мя грешного!" И обрёл себя. Перед мысленным взором пронеслось (раньше-то не интересовался) житие святого Киприана (начало 4 века). Ему, после изощрённых пыток, влили в горло расплавленный свинец. Через воронку. Содрогаюсь, представляя, как кипящий металл проникает внутрь... Вместе со смертью прекратятся телесные терзания.
А я привык жить, и, кажется: страдания бесконечны. Меня поддерживает, благодаря предвидению, уверенность в будущем. О том, что ждёт тут, не имею понятия. Надеюсь не предать Истину. Но сил не хватит. Убедился. У командира карателей - групповой перемещатель. Оказались в комнате без окон. Это, как понял - участок. Меня сдали на попечение хмурому типу. Тот приказал запереть в камере. Перед входом в нее свободили омертвевшие руки. Они дрожат и болят: словно палач со всего размаха втыкает в них иглы. Через некоторое время тюремщики приволокли аппаратуру. Меня привязали к лежанке, сделали укол.
Когда очнулся, голова кружилась и раскалывалась. Лежу на нарах и рассматриваю обшарпанную стену. Там горы, трещины и дороги, фантастические звери, профили красавиц и чудовищ. Чтобы их заметить, надо долго присматриваться. Если отведёшь взгляд, пропадут, зато появятся новые. Слева, у противоположной стенки - стол, стул. Я споткнулся о них, когда втолкнули сюда. Упал и разбил лоб. Ножки прикручены к полу. Помещение маленькое и пыльное. "Темница", - подумалось тогда. Слева, там, где стол, почудилось движение. Я испугался и резко повернул голову. Боль! Невыносимая. Вырвался стон. Худенькая старушка, сидя, знакомым жестом поправляет белый платочек:
- Сейчас, сейчас пройдёт!
Не знаю, что она сделала. Боль утихла.
- Бабушка! Какое счастье! Я не один!
- Не сомневайся, Господь, Отец наш, всегда с тобой! Здравствуй, Серёжа. Казалось бы, зачем учиться плавать, бросившись в глубину?
Я возразил:
- Христос пришёл в мир грешников спасти. “Из них же первый есмь аз!” Но и мне, недостойному, открылось, что человек начинает сострадать и понимать другого, если сам испытал лишения! Часто случается, что мы хорошо понимаем кого-то, потому не сострадаем. Или наоборот: "Мне так же плохо, как тебе... Но прости"...
Она кивнула:
- Многие ожесточаются от трудностей. Слишком многие. Правда в том, что Бог любит каждого: каждый Ему сын, каждая Ему дочь. И все братья и сёстры тебе. Сострадает чувство, понимает разум, объединяет сердце. "Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови в утробе моей"
Я оживился:
- Ступить на путь веры - значит: сострадая, понимать?
- Ну, вот, пришла утешать...
- Надо сказать Маше, что вернёмся.
- Не поверит. Решит: успокаиваем. Должно созреть, тогда слово упадёт в плодородную почву.
- Мы с Машей созрели для веры?
Гостья улыбается. От того одиночке стало уютнее.
- Вылитый Иов! Отличие в том, что у того за плечами - опыт праведной жизни, а ты просто христианин.
- Во мне нет любви. Я только звеню, как погремушка. Апостол предупреждает: "Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, - то я ничто".
- Ты горяч. Мы часто путаем любовь со страстью. Но: "Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит". Есть ли в тебе такая любовь? Отвечу, со стороны виднее: есть. Отчасти.
- Баба Лиза, мы - в будущем. Значит, оно определено? Как и прошлое. Ведь
