Цепляясь голыми руками за промерзшие поручни, она с трудом поднялась по скользким ступенькам заиндевелого троллейбуса и теперь сидит напротив меня, откинувшись на свой белый заплечный узел. "Наверное, отторговала своим заплечным добром и едет домой" - думается мне. - Да-да, как раз и вошла напротив базара". И почему-то сразу начинает рисоваться такое: вот доберётся эта симпатичная бабулька до своей хаты, войдёт, разденется, немного оттает от крепкого морозца, развяжет белый узел с корзиной и выложит на стол пару кружков чайной колбаски, батон «Осенний», буханку хлеба, а к ней подбегут внуки, прижмутся к её, пропахшей морозцем щеке… Но мой «рисунок» повисает недописанным, потому что вижу: она уже разговаривает с какой-то женщиной в черной шубе, сидящей ко мне спиной, и теперь я вижу толко её живое лицо с глубокими, подвижными морщинками, которые то взлетают, то опускаются, то взлетают, ломаясь, то - снова… и мне кажется, что ей щекотно от них. Но вдруг над её правым глазом сурово нависает бровь, на мгновение застывает, - ну, прямо баба-яга! – а еще через секунду: да нет, добрая бабулька с челочкой, седые волосы короткой стрижкой торчат из-под платка, а её большой рот иногда теряется, словно застывая тёмным пятнышком меж двух губ-гармошек… но вот они вдруг растягиваются, обнажая несколько желтых зубов, она начинает что-то гонять во рту и… "Ой, сейчас через этот большой рот выветрится последнее тепло из её щуплого тельца и оно беспомощно обвиснет на белом узле". И уже жду, жду этого... Но троллейбус вдруг наполняется пальто, плащами, шубами, какая-то широкая куртка закрывает от меня бабульку и в последний раз мелькнёт её, изогнутая удивлением, бровь, гармошки рта...
