1
Никогда не допуская в себе смещения центробежной силы в сторону романтизма, вот так, прижав локти к бокам и напустив на себя сиюминутную стремительность движений, Веронику можно увидеть бегущую по Невскому или по Литейному с той еще не старческой, не простой, в этом смысле, настоятельной просьбой «не трогать», «не прикасаться», «не мять» наши привязанности, до которых, кстати говоря, никому нет дела. Когда-то по особенному взглянув на незнакомого человека, отбросившего на стену залы длинную тень и рассматривающего портреты на стенах, увидев его, она подошла поближе, а тот, вернувшись «недавно с курорта», пахнул на неё жареным, откровенным запахом, и сказал «пардон» или, по крайней мере, хотел сказать. Он был ей не знаком, да и мало ли людей бродит по залам Эрмитажа в зимнее время, – но она, как бы, не отдавая себе отчёта, инстинктивно потянулась к нему, стала ближе, и как впоследствии оказалось, тот был не совсем с курорта, тяжелый, но не пожилой ещё человек. В этом зареве неожиданного огня её вопросительный завиток волос на лбу, как пакля, неминуемо должен был вспыхнуть, но она вовремя отстранила голову, любовно всматриваясь в белесые, совсем не знакомые ей кудри, и молчаливо терпела насмешки таких же сонных, в своей подозрительной внешности, не молоденьких уже дам, зная, с какими мыслями они смотрят на дверь, когда она выходит из учительской. Но это было поначалу.
Потянется улица далеко, застревая и выпутываясь из провисших проводов, сомкнётся на разворотах то с оградой, то с баней, то с тенью дремучего не то замка, не то жилого дома, которые все перепутались между собой, затерялись уже в мрачной тесноте переулков. Вот и знакомая набережная, ветер. Ветер, налетая с моря, разовьёт фалды пальто, несущихся по проспекту, легко раздует флаги, свисающие на углах домов, и, совершенно без жалости, отреплет и без того жалкие ветоши афиш, на которых уже мало что видно.
Она подвижна, всегда оборачивается по сторонам, и каждая мелочь её привлекает. В простом наклоне солнца заходящего за горизонт найдёт она схожесть «вот с теми прекрасными строками», которые недавно прочла, и обязательно переврёт, начиная эти строки читать. Малого роста, с тоненькими косичками, глядя сквозь пальцы на этот свет, она загораживала этими пальцами это солнце, и они почти просвечивались – такой была нежной кожа – а солнце, в её поздних отправлениях к езде на пони в курортное время, и наблюдениями за «московским» туристом, которого на набережной пишут портрет, и к езде в Пятигорск, где на горе Машук она стояла и думала не о княжне, а о том, что этот турист начал ей сниться, никогда не было таким жарким, и к восемнадцати годам она потеряла это солнце из виду, ростом не вытянулась, как обещала бабка, и потому совершенно спокойно и без последующих возвращений в Крым, переезжала сначала то в Липецк, то в Воронеж, то в Питер, и остановилась, наконец, в Питере. И только затем кожа, по всей видимости, загорела. Загар, впрочем, не сходил с ее кожи и в зимнюю пору, – а недавно знакомая, встретившаяся на улице, улыбнулась приветливо, но про себя нашла этот загар не мытым.
В широких просветах времени между детством и отрочеством, в песчаных, не совсем похожих на людное побережье, пустотах юности, и уже затем, в легкой на подъём, и столь же быстрой, как будто строчила её на печатной машинке, зрелости, застряли этот угол вымазанного белилами дома, с отколотым кирпичом, большие персики и чёрный виноград, свисавший прямо к окну. И вот отец, пивший по утрам молоко из стеклянной банки, приносит в дом это колесо, чтобы ткать, и эту сеть, которая у него висела в чешуе у сарая. «Лапушки мои», – говорил он, присматриваясь, а к чему – неизвестно. «Босой не гуляй», – говорил он повседневно, а когда утоп и его вытащили, на нем был весь, почему то, в опилках, рукав, и левая рука лежала на камне ладонью вверх. Потом были долгие, почти беззвучные отражения знакомых лиц, знакомых до самых ступней, потрескивания усталых, жаром наполненных комнат, утомительные лета и пустые зимы. Вбирая в себя побольше воздуха и как шальная увертываясь от материнских ласк, которые все ближе прислоняли к ее обветренным детским щекам ту будущую неминуемость женского одиночества, когда мать пророчески разбрасывала по стульям детские вещи и раскрывала окна (или купит, бывало, на рынке конфет в бумажном свертке и успокоится), она вытаскивала из под кровати ласты, маску, бежала к морю, и эта привычка вбирать воздуха и ждать, осталось с ней навсегда.
Было что-то и прежде из такой вот пахнущей свежим лаком пустоты залы, с блестящей, непохожей и плоской водой и запахом мужского одеколона. Турист вскоре уехал, и осталась привычка, как и прежде, неуютно стоять посреди комнаты, не зная куда деть руки, и присматриваться к далекому, почти фантастическому кораблю в глубине залива, и так же по-прежнему удивляться свежему неожиданному простору, когда пройдя сквозь низкие домики и какой-то завод, вдруг открывается море. От всего этого почти ничего не осталось, за исключением, быть может, привычки к большим расстояниям, которые неминуемо делают человека близоруким. Позабывая о недавнем письме и обещании приехать (и если бы знала тогда, какую редкость, слюнявя, она приклеивала на конверт, то не почувствовала бы себя теперь так не ловко), она могла долго думать о том, что вот знакомая купила себе такой ридикюль, который в городе нигде не продавался, и, позабывая спросить, всматривалась за ее плечо.
Теперь, такая же маленькая, со слабой грудью, с каждым годом всё больше и больше игнорирующая свои болезни, в которых одни названия способны вывести человека из всякого сосредоточия мысли, она всё меньше и меньше обращает внимания на свой внешний вид, с каждым годом всё реже и реже заставляет себя оглядываться по сторонам, и от этой, как ей кажется, посторонней заботы, вместе с целым мешком самой настоящей лени, стоит на дворе и вздыхает всё глубже и глубже. «Вот я вам говорю, говорю, – упрекает она дворовых ребят, бегающих взапуски, – а вы не слушаете, не слушаете».
«… первым во Франции ввел в употребление кофе Солиман Ага, турецкий посланник при дворе Людовика ХIV в 1669 г. Паскаль - армянин вздумал завести кофейный дом, но после его смерти мода на кофе прошла. Затем Прокоп Сицилианец открыл новый кофейный дом близ Французского театра». Закрыв книгу, она посмотрела тогда в пустоту своей комнаты, и ей стало скучно. Она женщина, что называется, с кофейным прошлым. Кофе пила её бабка, кофе пила её мать, кофе пили всё её родственники, начиная с третьего поколения, о котором она ещё знает кое-что. Дальше этого времени родословная каждого человека теряется невозвратно, но можно с уверенностью сказать, что и там без него дело не обходилось. И потому её глаза всюду ищут этот сыпучий напиток по всем витринам города, она бегает за своим сортом день и ночь, и никогда не оставляет его на столе, в своей коммунальной кухне. Обмануть ее трудно. Спокойный вид соседа, который стоя у газовой плиты и совершенно не догадываясь о том, что она только проснувшись, уже знает, что на кухне варят именно её кофе, был у него только поначалу, когда он, мягко говоря, «заимствовал» по утрам из ее запасов, и ничего особенного в этом не видел, и который скоро перестал «заимствовать». Поведя на него пронзительным взглядом, и мимоходом заметив, что новый жилец «так, ничего себе», увидав такое пристрастие к чужим напиткам, она сначала, надев очки, заглянула вовнутрь его семейного положения, ничего тогда не сказала, но увидав как то на его вешалке дамский плащ, раскричалась. Крик её, как правило, приносящий с собой её появление, а появлялась она всегда с локтями, прижатыми к талии и орудующая ими как спортсмен, очень скоро преобразился в некую форму плача, как у человека, которого одолевает лень, но нельзя эту лень показать, и тогда, прислонившись к стене, она, передохнув, начинала говорить спокойно: «Вот, не надо шуметь, шуметь…» Так говорило ночное море, будто перебирая в уме оставленные на берегу вещи, лица, стены. Так отражались во всей своей немоте детские взгляды, которые еще встречались в ее глазах. И торопясь побыстрей юркнуть под навес и высовывая руку под ливень, она успевала надеть шорты, завернуть на макушке косу и, прыгая на одной ноге, отыскать сандалии. Эта расторопность, в конце концов, многих людей придавливает к земле, точно так, как придавливает величие масок, преобразование идей. И стоя немного позади незнакомого ей человека в пустой зале, она посмотрела на его уже начинающую белеть голову, совсем не так, как смотрят на колонну первомайской демонстрации из городских окон. И ей стало жаль его. А тот стоял, высокий и мрачный, с вспотевшими седыми висками, и не обращал на нее никакого внимания.
Завернув ноги пледом и уплывая в таком горизонтальном положении «в некую область искусства», она вроде бы знала, что это не мираж, что «не снится», но выйдя из короткого оцепенения, замечала, что утра не наступило и по-прежнему ночь на дворе. Она ещё молода, стоит рядышком, смотрит на холст. Легкая, большая и звонкая как колокол, голова её не привыкла думать иначе, она, хорошо понимая, «но не желая понять», что такое положение выглядит глупо, – двое в пустой зале, плечом к плечу, – таращится. Будешь комсоргом, – сказали ей как то, лет десять тому назад. Вымытые полы школы томительно поблескивали на солнце смолой, линяли на большом школьном дворе липы. Серые промерзлые дни сменялись чудесной игривой весной, долгие улицы оживлялись, – на спортивной площадке физкультурник, лысый мужик в синем трико, широкими шагами подходил к линии и расставлял руки в стороны – заступ. И тогда на подоконниках оставался целый магазин пуговичек, заколок, ленточек, шнурочков, авторучек (колпачков от авторучек), подобранных после резвого школьного дня.
Отринув женскую интуицию в сторону, в ней тогда уже ясно и чётко, просматривались мужские черты, – и в том, как она подпоясывала свою блузку широким ремнём, и в том, как она облокачивалась на трибуну, опираясь на неё кулаками, и в том, как она лезла в трамвай.
[justify]В институте была строптива, постоянно носила ключи от аудитории в кармашке кожаного, с массивной бляхой портфеле, бежала по улицам с косичками на плече да двадцати пяти лет, а в начале лета надменно проходила мимо абитуриентов, начинавших осаждать коридоры института, и сама ходила выбирать подарки ректорам, если был юбилей. Тетка, у которой она жила, дальняя, очень дальняя родственница по линии матери, была такая же
