Вместо предисловия
Илья Ильич Белкин - мой студенческий приятель, с которым мы случайно встретились через двадцать восемь лет после окончания университета, - попросил по старой дружбе прочитать его повести. Из дальнейшего станет понятно, почему я согласился и даже решил написать к ним предисловие.
Целью работы Ильи Ильича, как я ее понял, явилось намерение помочь людям, пытающимся узнавать правду, но нетвердым в своих мыслях.
Для достижения своей цели он специально концентрирует внимание читателя на сложных вопросах, от которых мы часто отворачиваемся, но без ответов на которые живем тяжело. Мы думаем, например, что вопрос «Зачем человеку жить?» для нас сложный, а он раз за разом напоминает о себе и все больнее с приближением старости нас беспокоит.
Илья Ильич говорит, что нет сложных вопросов, что для некоторых ответов нам просто не хватает подсказок, которые мы не замечаем в обыденной жизни, и нужной информации, спрятанной от нас под горами информационного мусора.
Надеясь научить читателя замечать подсказки и находить информацию, Илья Ильич придумал начать с «Методики», задача которой - помочь приподняться над жизненными ситуациями и шаг за шагом двигаться к ответам, с которых начинается творческое продолжение человека.
Сразу хочу оговориться, что его «Методика» мне показалась местами тривиальной, а местами весьма спорной. Взявшись за это предисловие, я даже предлагал Белкину ее исключить или сделать приложением к его повестям. К сожалению, он не согласился. Не оспаривая моих аргументов, он настаивал на том, что ему было важно зафиксировать возможность прозрения и необходимые для этого условия: уметь прислушаться к голосу совести, да добавить немного наблюдательности, критичного отношения к информации и труда на ее осмысление. И что в целом «Методика» дает направление правильного движения и показывает, как не сбиться с прямого пути, - а значит, выполняет свою задачу.
Я специально привел здесь аргументацию Ильи Ильича, чтобы дать почувствовать некоторые слабости автора, определенным образом его характеризующие.
Чтобы было еще проще представить его личность, я собираюсь поделиться некоторыми юношескими воспоминаниями, вызванными во мне чтением повестей студенческого приятеля. Воспоминания эти касаются главным образом некоторых чувств, которые я разделял с автором в пору нашей молодости, и которые подрастерял с возрастом.
Почти год мы с Ильей жили в одной комнате в общежитии и в это время часто вместе угадывали смыслы нашего существования.
Иногда эти смыслы казались лежащими на поверхности. Хорошо помню, например, наше открытие сомнений вседержителя, разрешающиеся радостью в конце каждого дня сотворения. Мы читали «и увидел бог, что это хорошо», ощущали прикосновение к тайнам мира и верили в возможность их познания.
Прочитав первые повести Белкина, я вспомнил и некоторые другие наши рассуждения, пригодившиеся Илье Ильичу для представления движущей силы развития в виде разрешения конфликта, обусловленного противоречивой природой человека.
Надо сказать, что Илья Ильич, описывая известные ему истории, умеет вызвать у прототипов своих героев некоторую неловкость. Для меня, например, было неловко читать про заболевшего сочинительством героя. Этот эпизод списан с моих признаний про будто бы понятое мое предназначение.
Вроде бы в словах Ильи Ильича и нет для меня ничего предосудительного, и даже никто бы не узнал, что эпизод про сочинительство списан с меня, если бы я сейчас не признался, но стоит мне подумать об этом, и становится беспокойно. По мнению Белкина, мое беспокойство должны сглаживать мысль о ничтожности людских пересудов и его призывы приподниматься над своими проблемами, - но что-то не очень сглаживают.
В отличие от меня, в пору юношеских дерзаний Белкин не писал. Он мало говорил, любил слушать, почти не улыбался и постоянно о чем-то думал. С такими людьми трудно разговаривать, - не знаешь, слышат они тебя или нет.
Со слов Ильи Ильича, решение сочинять созрело в нем на пятидесятом году, когда он понял ничтожность результатов своей жизни. Вопрос, почему не осуществляются наши надежды, которые в свое время казались обоснованными в точном соответствии с тем, что бог не возлагает на человека больше того, что он способен совершить, захватил его. Суть своего ответа он нашел у Л.Толстого в виде соблазнов, сбивающих людей с прямого пути. Идея проверить современную силу соблазнов составляет вторую задачу его работы. Как он считает, это поможет колеблющимся людям разумно преодолеть предстоящие в скором времени изменения.
К сожалению, на ожидающие нас перемены он только намекает. Из его соображений об отказе от категорий времени и пространства, об установлении приоритетов общественных процессов по их продолжительности и закономерности, вроде бы вытекает ложность сложившейся в обществе иерархии власти, собственности и денег, но прямо он этого не говорит. Конкретных мыслей о решении вопроса социальной справедливости, который в юности был важной точкой нашего соприкосновения, в первых повестях Белкина я не нашел. Его можно понять таким образом, что социальное устройство автоматически придет в соответствии с промыслом, когда статистически значимое количество людей включится в процессы более высокого уровня. Мне кажется, что Илья Ильич не чувствует здесь возможного подвоха.
Надо сказать, что одной из нитей нашего с Ильей взаимного притяжения была общность происхождения, – мы с ним из бедных семей. Хотя бедность в период нашей учебы еще не считалась зазорной, но признаки будущего снисходительного и почти презрительного отношения к бедным тогда уже проявились, и мы не могли их не замечать.
Расклад нашего студенческого существования в принципе позволял сводить концы с концами. Сорок рублей стипендии, талоны в столовую на тридцать рублей от профсоюза, варенье или сало из дома – это плюс. Восемь рублей за проживание в общежитии, питание из расчета по 1 талону (60 копеек) на средний обед и ужин или по два талона на очень хорошие, расходы на кино и театр – минус. Но вот на одежду и обувь помоднее или на заграничные джинсы и трикотажное барахло от фарцовщиков денег, конечно, не было. Не хватало и на вкусный бутерброд в театральном буфете, на салаты и коктейли в кафешках на Новом Арбате и на другие приятные столичные мелочи. Я не жалуюсь, но хочу заметить, что и тогда среди нас были те, кому хватало на все, и ближайшее будущее оказалось за ними.
Жажда справедливости особенно остра в юности. Тогда четко видно унижение человеческого достоинства - особенно при взгляде со стороны. Здесь кажется уместным рассказать про деревенскую девчонку, которую мы с Ильей Ильичем видели в рабочем общежитии льнокомбината, когда на последнем курсе работали в студенческом строительном отряде.
Стройотряд окунул нас в не видный со столичных высот мир. Бетонные работы целый день, без душа и бани. Добыча еды, – чего стоят только выделявшиеся нам утки, которых надо было самим поймать, свернуть им головы, ощипать и долго готовить в деревенской печке. Наверное, мы были прообразом современных гастарбайтеров.
Частью этого мира было общежитие в Смоленске, куда после московского поезда и перед заброской в деревню нас привез командир, однокурсник и мой знакомый по спортивному клубу, оказавшийся обладателем жуликоватых способностей предпринимателя.
На первом этаже общежития жили молоденькие ткачихи, с которыми командир успел раньше познакомиться и к которым повел нас перекусить. Я шел первым и первым увидел открывшую дверь невысокую стриженую девчонку в трусах. Она завизжала, бросила тряпку, которой мыла полы, и побежала за халатом. Пока она визжала, прикрываясь руками и выглядывая, чтобы рассмотреть нас, я разглядел ее аккуратные груди и стройную фигуру.
В большой угловой комнате девушек было одно большое окно, пять кроватей с тумбочками, стулья и обеденный стол, за который мы уселись пить чай с московскими конфетами и вином. Девушек было трое. Все из деревни, после восьмого класса приехали в городское училище при льнокомбинате, закончили его и почти год, как работали. Встретившая нас нагишом девчонка казалась хохотушкой и заводилой, хотя единственная она разрумянилась без вина, - не пила, как ее не уговаривали. Еще она не очень жаловала нашего командира, напустившего на себя важный вид руководителя и пытавшегося ее прижимать.
На следующий день в деревню мы не уехали, потому что командир встречался с заказчиками, и вечером снова зашли к девчонкам. Открыв дверь, мы опять увидели голую хохотушку, побежавшую за халатом. За столом продолжился неоконченный накануне разговор ни о чем. Хохотушка продолжала раззадоривать командира.
Поздно вечером в открытое окно комнаты залезла троица фабричных парней с бутылкой. Молчавшие с нами другие девчонки оживились, в комнате стало шумно. Мы с Ильей почти сразу ретировались из беспокойной компании. Вскоре к нам вернулся и командир.
В деревне мы присоединились к бригаде ребят, заливавших бетоном полы строящегося коровника. Там мы с Ильей Ильичем проработали три недели, до следующего приезда в деревню командира, выживая на подножном корму. Когда нам надо было уезжать, командир предложил поработать еще, сказав, что нашел контакт с руководством. Если останемся до осени, то получим по 35-ть рублей за день или больше, а пока он не может заплатить больше 25-ти, причем сделает это в виде исключения, по-товарищески, и это будет окончательный расчет.
У меня была путевка в университетский лагерь под Анапой, а у Ильи Ильича – место спасателя в лагере под Пицундой. Несмотря на шевелившийся червячок жадности, мы захотели по 25-ть. Командир достал из кармана пачку денег и отсчитал нужную сумму. Такую нарочито купеческую легкость обращения с деньгами тогда я видел впервые. И она неприятно кольнула несправедливостью, – во-первых, несопоставимостью заработанных нами денег с обычными заработками большинства людей, которых я знал, а во-вторых, вероятностью неконтролируемого получения командиром еще больших денег за организацию нашей работы.
На обратном пути мы снова остановились в рабочем общежитии и заглянули в знакомую комнату.
На этот раз стриптиза не было. Одна из девчонок после смены спала в темном углу, еще две гуляли с ребятами на улице. Посмотрев на открытое окно, я подумал, что они в него и вылезли.
Хохотушка была скромна и не дерзила командиру, который помогал ей собирать на стол и держался как дома.
Так я и запомнил – не столько эту девчонку и ее наивную игру, сколько в ее лице очевидный обман надежд на лучшее будущее, который мы тогда, согретые бумажками в карманах, по глупости нашей к себе не относили.
Мысль о бедности и несправедливости, разрушающей надежды людей, и о людской слабости, поощряющей несправедливость ради ложно понятых собственных благ, мелькала во мне на следующий день, когда мы выбирали на Новом Арбате костюм Илье Ильичу и покупали какие-то другие вещи, которые казались нам тогда крайне необходимыми. Впереди у нас был отдых с девушками нашего круга, в кармане – деньги, на которые можно было с ними погулять. А позади был тупик, о котором хотелось забыть. Тупик был и в рабочем общежитии, и в безлюдных нечерноземных деревнях, и в принятых нами отношениях урвать-обмануть.
Сопоставляя былое с настоящим, я смотрю со стороны на нашу случайную встречу с Белкиным на семинаре в актовом зал некогда преуспевающего столичного института, где два десятка пожилых ученых вместе со своими аспирантами собрались главным образом в заботах о грантах, заказах и деньгах для продления своего привычного существования, - и отчетливо вижу тщетность желания Ильи Ильича переделать понимание людей.
Впрочем, повести Белкина наполняют меня не одной только грустью. Странным сочетанием наивности, надежды и возможности перемен они будят фантазию. Отступая по сюжету назад, с каждым шагом открываешь новые возможности для героев, среди которых всегда есть прямой путь, на который зовет автор. И невольно думаешь, что если переведутся наивные люди, заставляющие нас вспомнить лучшие чувства, то кто еще сможет нас растормошить?
Вместо постскриптума мне остается отметить понятное любителю отечественной словесности желание Ильи Ильича не называть повести своей фамилией и добавить еще, что это мое предисловие он одобрил.
Ожидая от Белкина продолжения, я с большим удовольствием и чистым сердцем рекомендую повести Ильи Ильича людям, желающим идти по жизни прямым путем. Надеюсь, что читатель, и особенно молодой, по совести разделит с автором лучшие чувства, которые помогают нам приходить в соответствие с замыслом творца и вседержителя.
Иван А. Алексеев
30 апреля 2012 г.