Вот, уж, что только не пережил наш железнодорожный посёлок за тридцать лет существования, какие только катаклизмы не испытывал, каких только уникумов и бандитов не взрастил за эти года, а чуднее Алёшкиной любви видАл!
Хотя, честно говоря, и вся семейка то Лёшкина (и родители, и сестрица) – все они какие-то не от мира сего были. Причём, разноплановые все, каждый со своим прибабахом.
Батя то его, Павел Сергеевич, допустим, ещё куда ни шло, кошководством занимался. Нагорбатится у себя на лесопилке, пожрёт вечером – и давать шлындать по дворам, кошаков высматривать да выпрашивать на время, ежели домашние какие. Всё хотел уникальную местную породу вывести, «Уральскую железнодорожную». Эт чтоб рисунок шерсти не как у тигры был – полосками, а чтоб ещё и поперечные появились, будто шпалы с рельсами. Дюже мы, ребятня, любили ему помогать. Он же не за так просто этих хвостатых у нас принимал, а каждого пистолем одаривал деревянным, на работе выточенным. Кому наган, кому маузер, кому «макар» перепадал… Их кузбас-лаком покрыть – от настоящего не отличишь. Жаль, не успел мужик дело свое закончить, рано умер. А жинка его, теть Вера, сразу же, до похорон ещё (тело, говорят, ещё не остыло!) распустила весь этот зоопарк. Уж шибко на чистоте помешана была. Нигде не работала! «Домохозяйкой» себя обзывала. У нас, в поселке! Бабы только кривились: было бы семеро по лавкам, а то… двоих поимела – и на тебе: «домохозяйка»! Уработалась, стахановка! Тьфу, ни стыда, ни совести у бабы!
Но та и бровью не вела. Сидит себе в хате и всё чего - то моет, чистит, стирает, готовит. Кошек на дух не терпела! Благо, дядя Паша держал их в сарайке в вольерах, как кроликов, а то я не знаю, как бы они столько лет вместе прожили…
И детишки у них такие же получились… разнояйцевые по характеру… полная противоположность по нутру… Лешка – дурак однолюбый, а Галка – кобыла ненасытная, лахудра поселковая. Гуляла – спасу нет, хоть и учительница начальных классов! Они с Алёшкой, как матушка вслед за отцом померла, дом на две части разделили с отдельными выходами. Ну, так она сразу и пошла в разнос. Кто только из поселковых у неё не перебывал! Стыдно перед Лёхой при встречах было – не передать! До мурашек! Но всё - равно к ней пёрлись. Молодые были, недоумки. Поначалу всё глаза отводили да «бычки» молча смолили, пока Лёха не сказал однажды всем нам (в посадках сидели, в картишки играли да бутылочку распивали):
- Ребя, ну, чего вы, как огузки варёные? Если из-за Галки, то в голову не берите… Она ж взрослый человек, тридцадчик почти стукнуло! Чего я, указка ей, что ли?! У самого семья…
Ну, и успокоились мы, конечно. Раз сам братишка знает об энтом и «добро» даёт… Но к Галке с тех пор почему то подкатывать перестали. С соседнего посёлка мужики ещё ходили, а мы – нет, пас… И хрен её знает – отчего?.. Всё ж таки, видимо, Лёху жалко стало. Он же, как ребёнок, хоть и под два метра ростом. Брыли развесит, шары наивные свои выкатит – иль по головке гладь, иль в угол ставь. Да и что, других девок не хватает, что ли?..
Вот, что - то опять я не о том. Про Алексея хотел, про его любовь, а всё вокруг да около…
В общем, было Лёшке двадцать пять, когда он влюбился. Вусмерть, до безумия. И было бы в кого!.. Сам - то здоровый, красивый, щекастый, кровь с молоком, а в жены взял Верку Седову, продавщицу с молочного магазина. Мелкая, дохлятина, белобрысая… Чего он в ней нашел – леший его знает! За ним такие гонялись – у мужиков судорогой ноги сводили от зависти, а он!.. Он же даже вечерами почти перестал у нас, в компашке появляться! Отработает – и строго домой! Во, характер! Душа в душу жили. До того дошло, что старухи поселковые со скамеек нам вслед гундосили:
- Вон, дружок то ваш, человек человеком, а вы, шантропа забулдыжная… - и так далее…
Только, вот, года через три после их свадьбы пошел по посёлку слух: гуляет Верка. А потом и свидетели нашлись: дескать, Алексей с утра на работу, а к ней ухажеры (работала то она по два дня через два). То ли от Галки этим паскудством заразилась. То ли Лёха её права чем-то ущемлял… по ночам.
Хотя, как он мог «ущемлять»? Мы в баньке частенько парились, всю подноготную у него видели. Не мог он её со своим Апеннинским полуостровом без удовольствия оставить, хоть режьте меня! Вот до крика, до базара да майдана довести мог, это запросто. Но у нас, в поселке, это не практиковалось: что б орать от удовольствия да ещё по ночам… Как пустобрёхи дворовые, что ли, честно слово?.. Потихоньку – полегоньку, без всяких этих «Я! Я!». Чего перед людьми то выпячиваться?..
Мы, друзья его, всё-таки склонялись к версии с Галкой. А чего? Чего стенку живут, запросто заразиться паскудством этим могла!
И Лёху осторожно предупреждали, намёками, дескать, «бабы то, они почти все гуляют, если возможность есть… через три года после свадьбы им шлея под хвост попадает… а, вот, помните дядь Веню? У него…». А этот телок только сидит, слушает и лыбится, будто не для него говорим, а просто так, языком мелем! Ну, после этого мы, уж, прямо ему всё выложили: и кто, и когда… Не верит! НЕ-ВЕ-РИТ! Сидит, рожа сытая – и улыбаться продолжает, самаритянин покоцанный!
- Я, - говорит. – Верке своей верю и проверять её не буду. Пошли вы все…
И послал, конечно. Мы не обиделись. О, думаем: то ли любовь у него такая, дефективная, то ли мы чего - то не просекаем. Замяли тогда разговор. До вчерашнего дня.
А вчера, часов в пять, сидим у школы в скверике. Пивко, селёдочка, само собой, «беленькая»… А чего вы хотите? Суббота, передохнуть пора. И тут Лёха подкатывает! Давно уж с нами не сидел, а тут нарисовался! Обрадовались все, гонца послали за добавкой.
- Какими, спрашиваем, судьбами?
- Да у Верки отпросился. С ребятами полгода уж не встречаюсь, неудобно. Часа на два, на три… Баньку потом топить. А у вас что нового?
Ну, и пошел разговор по душам. Сидим, щебечем, никого не трогаем. Смотрим – ещё один дружок к нам валит, Генка Жмак. Поздоровались, налили, ждём, что путного скажет. А он глаза от Лёхи прячет. Уставился на мраморного пионера с барабаном и молчит, водку цедит. И вдруг как ляпнет:
- Лёха! Можешь мне в морду дать! Но к твоей Юрка с Рессорной пришел. С бутылкой. Я собственными глазами видел, - и допил свою долю до конца.
Алексей потемнел рожей своей. Но, видимо, два стакана «микстуры» своё дело сделали: адекватным Лёха стал, без придури.
- Ладно, - говорит. – Посмотрим… Но ты, Генка, смотри!.. – И кувалду свою пятипальцевую под нос тому. Затем встал и ушел.
- Ты-то как узнал? – затормошили мы Генку. Теперь этот придурок, как Алёшка, краснеть стал, застеснялся, замямлил:
- Да это… Галку из школы провожал… у калитки её постояли… я и увидел этого, с Рессорной…
- А Галку чего провожал? Зачесалось?
- Есть маленько, - он потупился. – А всё - равно не вышло ничего, - махнул рукой.
- Чего так?
- Да она всю панталыку мне сбила! «Ты, говорит, просить то у меня будешь? Иль топтаться здесь будем? А то я домой пошла, ноги замёрзли». Чего, уж, после этого суваться? К ногам – то её холодным, а?..
- Да - а…
Разлили мы остаток, закурили. Достали спички, жребий потянули, кому ещё до магазина бежать и продолжили беседу.
А через полчаса и Лёшка объявился. Всё такой же угрюмый, но с блеском в глазах. Мы на всякий случай на Генку оглянулись – спит на лавочке без задних ног. Вздохнули облегченно: лежачего Алексей не тронет.
- Ну… что?.. – начали мы зондировать его.
Он долго молчал. Затем сознался:
- Прав был Генка. Застукал.
- Ну… и?.. – продолжили мы зондаж.
- Выгнал взашей. «Иди, говорю, отсюдова, пока цел. Калитки, что ли, с Галкой перепутал?» Он ка-ак сиганёт с крыльца! Аж про бутылку забыл! - Лёшка достал из кармана открытую, но не початую бутылку. – Во! Разливайте.
- Ну?.. А Верка?.. – всё – таки решились мы.
- А чего «Верка»? Сдёрнул её с койки. «Дура ты стоеросовая! – говорю. – Сама для бани дрова руби!» Ну, и хлопнул дверью. Думаю, поймёт сейчас.
Мы раззявили варежки. Затем захлопнули.
Блаженный! Ей – Богу, блаженный!
Через десять месяцев у них двойняшки народились, пацаны. Вылитые Лёшка!
И мы до сих пор радуемся – не нарадуемся: ежели б не мы, друзья, кто знает, может, у Верки и через девять месяцев кто–нибудь народился?.. На Лёху не похожий, тьфу – тьфу…
А Лёшку с тех пор ещё больше зауважали. Хотя… Может, всё – таки, придуривался он? С любовью – то своей безграничной, а?..
