- Молодой-красивый-неженатый-позолоти-ручку-всю-правду-скажу, - солнечный лучик скользнул по золотым зубам склонившейся ко мне цыганки и затерялся в сакральной скороговорке.
- Табор… иди ты в небо… - попытался я найти максимально вежливый отказ, но на высоте нескольких километров это прозвучало довольно двусмысленно.
- Выпьем за Гааааааагу, Гаагу дорогую. Свет ещё не видел красивую такую, – гадалка встряхнула плечами и присоединилась к цыганскому ансамблю, шумно кочевавшему по салону самолета.
Несколько спецрейсов «Лондон – Москва» возникло в расписании аэропорта Хитроу исключительно для русских эмигрантов, возвращавшихся на родину. Праздновать начали ещё в дьюти-фри, и в самолёте многие оказались не очень трезвыми. Службы аэропорта и экипаж не стали ограничивать наше ликование рамками приличий или элементарной безопасности. Англичане разделяли эту радость, кроме того, сами были счастливы избавиться от непоседливого сонмища русских беженцев. Табор в самолёт притащил некогда проворовавшийся чиновник, активно изображавший правозащитника и жертву кровавого режима. Он барином восседал в бизнес-классе, время от времени принимал от цыган хрустальный лафитник водки и подпевал мимо нот.
- Трёшник за коммент в фейсбуке чалился! - гордо выпрямился в кресле через проход от меня небритый диссидент и припал к горлышку бутылки.
- Странно, мне четыре за перепост впаяли. За комменты же больше давали? – удивился его сосед, постаревший мальчик из хорошей семьи, и протянул выпившему надкушенный сендвич.
- Ты меня уважаешь? – поинтересовался диссидент, брезгливо покосившись на буржуйскую закуску.
- У тебя уже десять минут мой запрос в друзья висит, открой фейсбук – посмотри! – потянул руку к водке «хороший мальчик».
Оба были уверены, что возвращаются домой благодаря нажатиям пальчиками на соответствующие кнопочки компьютера. Именно они те Давиды, что написали в интернете под фотографией Голиафа обидные слова, положившие конец его могуществу.
Наблюдать за пассажирами самолёта было и забавно, и больно. Анекдоты, смех, воспоминания, тосты слились в общую радость. Фальшивую и наигранную. За любым её проявлением чувствовались слёзы и страх. Понять природу этого страха было несложно. Если говорить обо мне - я боялся неизвестности, новых правил игры, мне было страшно увидеть руины на месте моего дома. Больше всего пугало понимание, что ничего на родине измениться за такой короткий срок не могло, а я зачем-то пустился в этот экстремальный тур. Хотя, в сравнении с остальными, мне повезло: никто меня не ждал, никто из близких не мог погибнуть. Их просто не было. Другие пассажиры, на несколько лет лишённые любых контактов с оставшимися в России, могли вернуться и на похороны, и на могилы. Связи с родиной не было почти три года. Телефоны, интернет, почта – всё было напрочь обрублено. Второй железный занавес оказался гораздо плотнее первого. Ходили разговоры, что связь с миром в России восстановят со дня на день, но это обещание прозвучало ещё неделю назад.
- Вы не знаете, а «Оперетта» сохранилась, её не взорвали? – прозвенело на весь салон дрожащее сопрано златокудрой певицы, истосковавшейся по вниманию.
- О, вы там пели? – восхищённо захлебнулся сидевший рядом с ней молодой человек.
- Я заслуженная артистка… - растаяла в улыбке дива.
Что же мы себя мучаем?
Мы ведь жизнью научены...
«Личная песенка» Вертинского заставила меня обернуться. В конце салона вокруг парня с расстроенной гитарой сбилась стайка поклонниц. Подглядывая в текст на экран планшета, он проникновенно картавил самые мрачные песни выдающегося менестреля эмиграции.
Мы с тобою гибнем разно.
Несогласно, несозвучно,
Безысходно, безобразно,
Беспощадно, зло и скучно.
Каждый по-своему пытался сдержать слёзы и отогнать страх. Пили за окончание войны, за свержение кровавой хунты, за падение второго железного занавеса, за открывшуюся возможность жить на родине и делать для неё всё лучшее, на что только способны.
- Я разработал систему эффективных солнечных батарей, самонастраивающихся под все типы российского климата, хочу внедрить в производство. Англичанам не продал, ждал, когда на родине наступят перемены, - показался между креслами передо мной молодящийся Эйнштейн.
- Я везу проект двигателя, работающего на вредных веществах, содержащихся в атмосфере. Он перерабатывает их в кислород, - материализовался над спинкой моего сиденья мужчина с кудрявыми пшеничными баками.
В их глазах светились замысловатые формулы и любовь к родине. Или любовь к родине в формулах? Патриотичные изобретатели распушили перья, естественно, не для меня - рядом со мной девушка с аристократическим профилем листала карманный томик Куприна. Сама ситуация, когда мужчины очаровывают даму не деньгами или их вещественными выражениями, а научными открытиями, мне нравилась. Если бы не одно «но». Я тоже томился желанием расправить хвост, но предъявить, кроме трёх опубликованных небольшими тиражами книг, было нечего. Для соперничества с двумя изобретателями, а уж тем более с Куприным, казалось негусто.
- А что везёте вы? – показалось, что адресованный мне вопрос она задала, чтобы избавиться от изобретательских ухаживаний, что меня весьма обнадежило.
- Счастье… - попытался заинтриговать девушку.
- В виде формул или опытных образцов?
Решающий момент наступил довольно неожиданно. Если я отвечу ей столь же иронично – всё ограничится иронией. Раскрою душу – пятьдесят на пятьдесят: либо добьёт колкой фразой и вернётся к чтению, либо…
- Я, как подопытный кролик, инфицирован счастьем, из моей крови можно будет сделать препарат и заразить всех, - третий вариант ответа отпугнул изобретателей и захлопнул томик великого писателя.
- Давно не были дома?
- Два года, три месяца и семь дней. Пришлось бежать, когда мою книгу издали в Лондоне, - ненавязчиво представился я.
- Вы писатель – диссидент?
- За меня так решили.
- А кем вы себя считаете?
- Не знаю, ни разу себя не считал, - вдруг выяснилось, что я волнуюсь - несколько лет не знакомился с девушками, даже не смотрел на них.
- А за что конкретно попали в немилость? – она предоставила мне возможность рассказать героическую историю.
- Написал, что любовь – это невозможность войны, - от смущения героической истории рассказать не получилось.
- Вам повезло, тогда за это могли и...
- А вы давно из Москвы? – соскользнул я с неприятной темы.
- Не очень. За два дня до взятия кремля меня родители вывезли в Китай по туристической путёвке, а до Лондона я добралась как раз к объявлению Гаагского трибунала.
ххх
Много месяцев подряд русские беженцы в Лондоне ждали новостей с заголовками о «взятии кремля» и «объявлении Гаагского трибунала». Мы набрасывались на любую весточку, просочившуюся с родины. Информация недельной давности о стоимости хлеба в московских продуктовых распределителях затмевала новости о биржевых котировках. Каждый бежавший из России становился популярнее самой яркой кинозвезды. В его честь устраивались не только обеды и ужины, но и целые творческие вечера. Беглеца сажали на самое видное место и внимали каждому его слову. А вдруг кому-то из твоих удастся так же бежать? Он же смог… В отсутствии информации с родины люди цеплялись за каждую деталь, каждую байку, каждую сплетню.
Эмигранты оказались в ситуации цугцванг. Организовать армию, взять оружие и пойти убивать своих соотечественников мы не могли. Просить военной помощи у иностранных государств – означало убивать своих чужими руками. Оставалось сочувствовать родственникам погибших и сходить с ума от бессильной ярости.
Наше непротивление злу насилием было не менее бесчеловечным и подлым. Мы выжидали, когда холодильник победит телевизор. Когда голод станет сильнее пропаганды. Мы желали лишений тем, кто не уехал, чтобы они, наконец, проснулись. Проклинали инертность мышления абстрактного народа и беззвучно рыдали по каждому человеку.
ххх
- Кто ждёт вас дома? – я с опозданием понял бестактность своего вопроса.
- Мама и сестра… если живы…
- Простите… я имел в виду…
- Я могу попросить в подарок вашу книгу с автографом? – девушка снова спряталась от страха за светской беседой.
- Конечно! Мне очень интересно ваше мнение, - извлёк из портфеля книгу. – Ваше имя?
- Анастасия. Настя.
- Писателю очень просто знакомиться, - улыбнулся я.
- Да, Андрей Корский, - прочитала Настя на обложке.
- Готов выслушать мнение читателя за ужином в ближайшие дни.
- Читатель не возражает.
- Только вам предстоит выбрать ресторан, я очень давно не был в Москве.
ххх
В Лондоне мне всё время было холодно. Постоянно хотелось напиться, но алкоголь только усугублял тоску и внутреннее обледенение. Сначала списывал непроходящий озноб на перемену климата, но потом осознал, что виной тому какая-то неприятная вибрация в области солнечного сплетения.
Вибрация порождала по-бунински сопливые реминисценции. Московская зима, которую я всегда терпеть не мог, вспоминалась «селёдкой под шубой», бесконечное стояние в пробках - возможностью поговорить с памятником «сидячему» Гоголю на Никитском бульваре. У меня была традиция: каждый раз замирая в веренице машин напротив памятника, я махал ему рукой и передавал привет от Пушкина. Сознание горстями зачерпывало из памяти самые неожиданные воспоминания. Всё неприятное утекало сквозь пальцы. Подлецы и предатели были оправданы или помилованы.
ххх
- Без очереди, кто желает без очереди? – вдоль вереницы чемоданов прогуливался мужичок в форме пограничника.
Увидев заинтересованность в моих глазах, он кивнул в сторону двери с надписью «stuff only». Мы с Настей прогулялись вдоль очереди, сделали вид, что двигаемся к туалетам и проскользнули в заветную дверь.
- Вам первый выход или второй? – поинтересовался ушлый пограничник.
- В каком смысле? – удивился я.
- Первый – это в министерство Люстрации, второй – в министерство Покаяния.
- Ничего не понимаю, - я насторожился.
- Чего непонятного? Утром вышел указ, что все граждане должны пройти эту, будь она неладна, люстрацию, или покаяться.
- В чём покаяться? – удивилась Настя.
- А хер знает, вот, в газете напечатано, - таможенник протянул мне газету «Голос свободы».
«Указом переходного правительства все граждане российских автономий должны незамедлительно явиться в местные подразделения министерств Люстрации и Покаяния…».
- Бред какой-то… - Настя подняла глаза от газеты.
- Бред – не бред, а те, которые эмигранты – первым делом в министерство Люстрации – потом каяться, а которые свои – сначала покаяться, что жили при бандитском режиме, и только потом люстрация. Нам приказали из аэропорта автобусами вывозить. Вы у нас из которых?
- Хотите взять с нас деньги, чтобы скорее отправить не пойми куда?- я готов был дать ему в лоснящуюся морду.
- Желаете – стойте, а так всего по сто баксов с носа, - протянул руку таможенник.
- Пошёл ты, - я увлёк Настю вон из комнаты.
Очередь уже вовсю обсуждала новость. Кто-то успел позвонить родственникам или знакомым. Кто-то выстраивал предположения, опираясь на воображение и мрачный советский опыт. Настя до
