Солнце обиженно моргает красным глазом и скрывается за горизонтом. Сразу становится буднично, словно гасят волшебный фонарь. Но вместе с будничностью приходит прохлада. Это приятно. Прохлада расстилает по улице лиловые тени и осторожно ложится на подоконник.
- Ну, все, - иронично говорит Камилла, выглядывая в окно. - Конец воскресенью. Завтра рабочая неделя. Идем вперед, труба зовет!
- Ну, что теперь делать?- миролюбиво замечаю я и показываюсь на пороге, неся перед собой руки как хирург. Руки мои густо обмазаны котлетным фаршем, припудрены мукой.
- Котлеты, вечные котлеты-ы-ы!! – мурлычет Камилла и, спрыгнув с подоконника, задевает самодельную вазу из пня.
- Осторожно, шальная! Поставь на место. И чем тебе плохи котлеты?
- Ну, хочется чего-нибудь такого. Особенного.
- Чего? – Я начинаю кипятиться. - Скажи, чего ты хочешь, я сготовлю. Легче перечислить то, что ты ешь, чем то, чего ты не ешь!
- Не знаю. Ну, чего-то другого. Ладно, готовь котлеты!
- Спасибо. Сейчас в ноги поклонюсь за разрешение.
- Ну, что ты, мамулечка! Мы, цари,- народ простой, можно – в пояс!
- Ах, ты, сопливка маленькая! - Я смеюсь, норовлю добраться до Камиллы выпачканной рукой, но та увертлива и резва.
И вот уже скворчат на сковороде румяные котлеты, и огненные шары помидоров жирно мерцают между ними. Пол в ванной протерт после купания, и мы с Камиллой истомленные, распаренные пьем чай.
Вот я на работу дневную иду
Господь, укрепи мои мышцы к труду.
А,если мне смерть суждена,то Творца
Молю дать работу свершить до конца. –
цитирует Джека Лондона Камилла, невинно глядя на меня.
- Очень умно. Запомни, работа – это хорошо. Это очень хорошо.
Вся моя фигура, склонившаяся над собственным маникюром, говорит о том, что это действительно хорошо. Не было бы работы, не было бы маникюра. А также педикюра, макияжа, прически. Была бы расползшаяся женщина с пришпиленными к затылку волосами.
За статную прелесть, за львиную золотую голову и сдержанный блеск в глазах, с какими я отправляюсь на работу, пожалуй, и любит меня Камилла. А, что? Сама себя не похвалю, никто не похвалит. Впрочем, любит, наверно, не только за это. А вот, восхищается этим - да, это точно.
Это ничего, что, приходя домой, я вздыхаю, кряхчу и волочу по полу ноги. Завтра тыква снова превратится в золотую карету и будет ею до конца бала, ой, рабочего дня.
Работа, где скучает мама, то бишь я, - прелестный уголок. На железных полках, словно бумажные тюрьмы чужих мыслей и страстей, пылятся книги, журналы и газеты. Каменные стены библиотеки, как необъятное чрево поглотили их. Библиотека так же нерушима как пирамида Хеопса и так же незыблема как она.
В библиотеке много отделов. Не все из них имеют дело с читателями, что хорошо, но почти во всех работают исключительно женщины, что менее приятно. Общество мужчин организовывает женщин и в каждой невольно появляются стать и тайна. Без мужчин они расслабляются. Любая друг для друга как открытая книга. Привычно, тепло, но знакомо. Директором, впрочем, у нас мужчина. Он мал ростом, лысоват, но во всем его облике читается решимость и воля. В розовом бабьем царстве без них никак. Мы называем его ласково: «Наш Владимир Ильич Ленин».
Царство живет по своим законам. Из года в год варится крепкий бульон из одних и тех же женских разговоров. Неразбавленные никаким свежим влиянием темы для них утверждены уже давно. Что приготовить на праздники, как делать заготовки на зиму, как накрыть стол, как воспитывать детей, как лечить, где лучше сдавать анализы, кто женился и на ком, кто умер, где что купить, кто одевается не по возрасту и не по комплекции, чье поведение не вполне соответствует нормам морали – все это с завидным упорством служит предметом обсуждения. Обсуждение обрастает живыми подробностями, сопровождается ахами и охами, и в конце непременно уснащается подходящей пословицей и поговоркой. Народная мудрость необходимы как венец любого обсуждения, как розочка на торте. У нас в отделе за жемчужины народной мудрости отвечает Тонколикая Адиля. Тонколикой я зову ее потому, что в профиль она напоминает грузинских царевен, а в анфас мадонн Возрождения. Ее память хранит необъятное количество примет и поговорок. Подспудно с разговорами идет каждодневная работа. Каким образом она умудряется выполняться и выполняться неплохо, остается загадкой.
Веселая и поющая жизнь течет мимо библиотеки. Она живет правильностью и сохранением традиций.
И, вот, оно, утро понедельника. Как там издевается Камилла: «Вот я на работу дневную иду, Господь, укрепи мои мышцы к труду», кажется? Ага! А также, Господи, просвети голову и продери глаза! Спать хочу, не могу. Но, надо, так надо.
Багровый июль плывет над городом в золотой ладье. Он полыхает вам в лицо своим дыханием, он парализует вас, и вы цепенеете. Вы уже не человек, вы – муха, вы – расплавленная масса, но даже мухе надо доползти до работы, и, как ни странно, там работать.
Мне эти страдания не свойственны. Жару я люблю больше чем холод. Жара обольстительна и трепетна. Она – жизнь. Холод четок и горделив. У каждого свои преимущества.
И это пылающее утро ничем не отличалось бы от других таких же, если бы… Ладно, начну по порядку. Так же мирно пился чай под бесконечную воркотню раз и навсегда утвержденных разговоров, так же тихо, и как-то застенчиво шла работа. Все было как всегда, пока Красивая Наза не влетела в комнату.
Наза действительно красива. Вспухшие губы рдеют под точеным носиком. Надо же, ни у кого из родных ее нет такого, а тут Бог расстарался, будто на токарном станке выточил. Правда и то, что после трех детей она несколько располнела, и ланьи глаза утопают порой в лоснящихся щечках. Но Наза стройна, аппетитна, и глядеть на нее приятно.
- Девочки, - тихо сказала она. – У Адили умерла тетя.
Тишина вылетела из нашей комнаты как пробка из-под шампанского.
- Как? – закричали мы. И Наза заговорила горячо и быстро.
Адиля, самый старший член нашего коллектива, наш ветеран. Она чистоплотна до брезгливости и часто ходит мыть руки. Печальная весть была сообщена ей за этим занятием. Наза случайно оказалась рядом, и первая сообщила нам эту новость.
Других старших родственников, кроме тети у Адили нет. К тете она привязана как вишенка к своему черенку. Не проходит дня, чтобы она не звонила ей и не вела долгих задушевных бесед.
И вот на тебе! Был человек, и нет человека. Наш ветеран появляется на пороге, неся перед собой вестник несчастья – мобильный телефон. Мы замолкаем.
- Вай! – первая шумно вздыхает Наза. Она у нас быстра на реакцию. Пока другие соображают, что сказать и сделать, Наза уже поплачет, расспросит, утешит и успокоится.
- Ой, Адиленька! - подступается к окаменевшему ветерану наша заведующая, а Адилина закадычная подруга. Они знают друг друга много лет. Не то, что пуд - центнеры соли съели.
Но Адиля уже машет рукой и плачет. Плачет она коротко, и по-детски горько. Лопнула последняя ниточка, связывавшая ее, 64-летнюю, с детством, родительским домом и беззаботностью.
Мы топчемся вокруг нее с явным намерением что-то сказать, но понимаем, что лучше помолчать. Время от времени у каждой из нас с потрясающей периодичностью вырывается все то же «Вай!». Иногда оно разбавляется до «Вай-вай-вай!», но дальше этого дело не идет. Впрочем, наша заведующая, как женщина практичная, быстро берет себя в руки.
Вы не знаете нашей заведующей? Так, вот. Если бы Бог устраивал конкурс на легкоподъемность, я уверена, что она бы победила. Наша заведующая не легка, а легчайша на подъем, даром, что бабушка. Этим она выгодно отличается от остальных женщин. У тех в чести степенность и фундаментальность.
Наша заведующая пружиниста. Есть люди, родившиеся в рубашке, есть без нее. Наша заведующая родилась с крылатыми сандалиями Гермеса на ножках. С годами сандалии поизносились, крылья истрепались, ножки подустали, но шаг остался прежний подбористый, спортивный.
Пока Адиля только приходит в себя и звонит мужу, чтобы сообщить горестную весть, заведующая уже слетала в приемную директора и объяснила ситуацию. Наш Владимир Ильич, конечно, не возражает. Он отпускает Адилю на два дня – похороны – сегодня, и поминки – завтра.
Пока Наза круглым своим почерком пишет заявление за Адилю, мы дружно капаем ей валерьянку, снабжаем валидолом, и, наконец, провожаем ее до дверей. Мы провожаем ее до дверей, маленькую, бледную нашу Адилю, потерявшую сегодня последнюю связь с детством. Послевоенным детством, пахнущим молоком, керосином и крохотными дыньками шамама. Детством, в котором были живы отец, мама и смешливая, юная тетя. Детством, исчезающим навсегда.
Адиля, наверно, уже дожидается автобуса, а мы все еще стоим в дверях. Ветер вздувает занавески, мы прикрываемся от солнца ладонями и тихонько говорим о бренности жизни. Белое наше солнце усмехается. Что ему бренность!
Джек Лондон сегодня не работает. Мои мышцы не то чтобы укреплены к труду, но вообще расслаблены, в голове кисель. Мы вспоминаем, с каким нетерпением тетя ждала, когда Адиля выйдет на пенсию и разговоры о бренности возобновляются с прежней силой. Эх, жизнь! А я еще утверждала, что работа это хорошо. С каким бы удовольствием я пропустила бы сегодняшний день.
Звонит телефон. Легкокрылая наша заведующая подбегает к нему, долго вслушивается, чему-то дакает, и вдруг лицо ее вытягивается. Вместо серии «да» у нее вырывается теперь один бесконечно-периодичный звук «А». Звук этот растет и расширяется. Теперь это уже «А!», «А!!», «А!!!». Мы замираем.
Заведующая кладет трубку и с опрокинутым лицом сообщает нам, что тетя, любимая Адилина хала… жива. Умер, оказывается, некий Ханлар, дальний родственник, а наш ветеран попросту перепутал созвучия слов.
Минуту мы стоим молча. Потом у каждой из нас из горла с завидной синхронностью вырывается одно могучее «А-а-а!!!»
Этим «А-а-а!!!» мы поставили точку горькой осени в душе каждой из нас и обратили свои взоры к свету и жизни. Я никогда не видела, чтобы у смеющегося человека из глаз брызгали слезы. Навертывались – да, текли – да, но не брызгали! Ланьи глаза Назы утонули в лоснящихся щечках и оттуда, из пунцовых щелочек, словно у клоуна в цирке во все стороны брызгали россыпи слез. Крутобедрая Наида тряслась всем телом и медленно сползала со стула. Величественная Бану застыла с раскрытым ртом как древняя статуя ацтеков. Но вскоре и она присоединилась к нам, хохочущим, изнемогающим от смеха.
О бедном Ханларе никто в этот день не вспомнил. Заведующая пружинила по комнате и расписывала нам предполагаемую «встречу» Адили с «покойной» тетей. Новый звонок незадачливого ветерана вызвал очередную бурю смеха. Адиля, добравшись до тетиного дома, была немало удивлена тем, что возле него со скорбными лицами не толпится народ. У народа не было не только скорбных, но и радостных лиц, поскольку народа не было вообще. Поднявшись на первый этаж и толкнув незапертую дверь, Адиля увидела 83-летнюю тетю, распростертую с закрытыми глазами на диване и тетину дочь, обмахивавшую ее веером. Адиля уже хотела броситься на «хладную» грудь с рыданиями, но тетя вовремя открыла глаза и не дала ей этого сделать. Надо ли говорить о том, что Адиля обцеловала тетю
В Избранное.
