Мы сразу решили, что этот мужик — странный, сразу. Прямо как он вошел, стало видно, что он, что называется, не от мира сего — хотя бы потому, что он носил шляпу, высокую какую-то модель, почти цилиндр, а кто сейчас такие носит, да еще осенью, вечером в субботу, когда на улице идет такой дождь, что размывает даже свет фонарей?
Шляпу он повесил на крючок на стене у входа, с нее закапало и на полу быстро образовалось темное пятно. А плащ он снимать не стал, присел за стойку прямо в плаще, заказал рюмку коньяка («Обогреться», пояснил он с милой улыбкой) и стал смотреть футбол, как и все.
Когда наши опять проиграли этим проклятым сине-бело-голубым, мы стали обсуждать, что футбол все-таки у нас находится в первобытном состоянии. Мы все говорили об этом, даже я. Славно это было — пить кто что хочет и говорить о футболе, хотя среди нас попадались и такие, кто огорчался по-настоящему.
Он тоже заговорил о футболе, и даже немного разгорячился и снял в конце концов свой плащ. Рыхлый он был какой-то, это и в лице у него проявлялось, и в руках, которые он держал сложенными перед собой и иногда поднимал правую, чтобы привлечь внимание или взять рюмку. У него были короткие пальцы с обкусанными ногтями и круглые ладони. Он сказал, что его зовут Сергей и что он любит футбол, и что он все-таки никак не может понять, почему у нас с футболом ничего не получается.
- Бывает просто блестящая встреча, - сказал он, - Да только потом жди беды.
Он немного сутулился, носил очки и часто моргал, и мы поняли, что он — не настоящий болельщик, не из тех, кто страстен. Это все поняли, даже я. Но улыбка у него была хорошая, хоть и тоже рыхловатая, и он подсел к нам, и говорил о футболе.
- Все у нас вот так, - говорил он. - Сначала блестяще, а потом жди беды.
Чуть погодя, когда мы стали уже хорошие приятели, Сергей признался, что он — коммунист, но не из тех, чье начальство сидит на Охотном Ряду.
- Нет, я не люблю этих толстозадых, - сказал он, - Я сторонник решительных мер. Я за революцию. Надо все менять, а лучше революции для этого не придумали.
От такого человека странно оказалось это слышать: никак не вязались решительные меры с этой шляпой, на которую Сергей иногда оглядывался, с этой чуть виноватой улыбкой, когда поднимаются только кончики губ и поднимают щеки, отчего глаза за стеклами очков щурятся и вокруг них разбегаются морщинки.
Сергей сообщил, что он коммунист, и его лидер уже несколько лет сидит в тюрьме, а сам он никогда не сидел и надеется все-таки этого избежать, потому что, наверное, это неприятно, хотя и в тюрьме немало хороших людей, которые тоже любят решительные меры.
- Если придется, конечно, я готов, - признался он и выпятил подбородок, украшенный бородой клинышком, и я понял, что он стрижет ее под Ленина и она совсем не идет к его типу лица, а мой друг, который сидел справа от меня, шепнул:
- Смотри, какая у него седина. А ведь вроде молодой парень.
Оказалось, что Сергей любит хороший коньяк, и мы попросили, чтобы нам принесли всем эту марку, потому что тоже любили хороший коньяк, даже я. Мы пили, а снаружи была осень и лил дождь, и машины плыли в этом дожде, как большие мыльные пузыри. Футбол закончился и барменша взяла пульт и стала щелкать каналами, и на экране появлялись то чьи-то хохочущие лица, то какой-то фильм, где мрачный человек полз с мрачным ружьем через мрачные кусты, то новости, где наши самолеты бомбили Сирию: разрывы на съемке походили на грибы-дождевики.
- Выключи, Ксень, - сказал кто-то барменше, но Сергей попросил оставить.
- Надо знать, что происходит, - сказал он извиняющимся тоном, и смотрел новости очень внимательно. Он просмотрел их до того момента, когда диктор объявил о проигрыше наших этим проклятым сине-бело-голубым, и все опять загрустили, даже я.
Потом барменша переключила на МТВ и приглушила звук, и какая-то группа стала исполнять красивую металлическую балладу, и в баре стало опять хорошо и уютно.
- Вообще-то, я учитель, - сказал Сергей, - но я коммунист, и мне всегда надо знать, что происходит.
- А что ты преподаешь, учитель?
- Я учу рисовать, - смущенно ответил Сергей. - У меня мама художник и я художник. Но самое главное — борьба. Я сейчас нигде не работаю: не всем нравятся мои взгляды. Живу репетиторством. Многие хотят, чтобы их дети учились рисовать. Это дело прибыльное. Но постоянной работы сейчас у меня нет.
- Ты что же, детишек флаги красные заставлял рисовать, что ли?
- Нет, конечно, нет. Но я не скрываю же, что левый. Я всегда говорю, что нужна революция. Вот это не нравится. Как только я начинаю говорить про революцию, меня просят написать заявление по собственному желанию.
- Я думал, - заметил мой друг, тот, который сидел справа, - что сейчас к коммунистам терпимо относятся. Нормально вроде как. Свои же люди, правильные.
- А мы неправильные, - улыбнулся Сергей. - Мы совсем не правильные.
Он спросил нас, читали ли мы программу его движения и статьи его лидера. Оказалось, что из всех нас читал кое-что только я, зато мой друг вспомнил, что видел Сергея на митинге.
- Да, я обязательно участвую, - сказал Сергей. - Сейчас мы редко проводим акции. Но если проводим, я обязательно прихожу.
Он навалился грудью на край стола, доверительно поглядел на нас и сказал:
- Я, вообще-то, с детства ужасный трус. Поэтому я обязательно участвую в акциях. Мне страшно, особенно если это незаконная акция, но я иду. Надо преодолевать свой страх. Но мне везет: меня ни разу не задерживали.
- А что ты еще делаешь?
- Мы часто сейчас ездим в регионы, - объяснил Сергей. - Мы раньше делали ошибку: сконцентрировались на Москве и Питере. Но здесь слишком много буржуазности. Слишком много богачей. Слишком много либеральной сволочи и фашистов. Поэтому мы едем в регионы и ведем там разъяснительную работу. Там люди проще, ближе к нам. Я считаю, что будущее — за регионами. Оттуда придет революция.
Среди нас были и люди либеральных взглядов, и мы сказали об этом. Сергея это не смутило, может быть, потому, что он уже выпил много коньяка. Он сказал, что и нам в новой России найдется дело. Зря никого в расход не пустят, сказал Сергей. Это расточительно и не экономно. Дело найдется всем, просто те, кто поймут свои ошибки, будут работать искренне и на благо народа, а остальным и деться будет некуда. Все будут работать на благо народа, просто некоторые искренне, а некоторые — нет. Революция все расставит на свои места. Осталось немного ждать, товарищи. Уничтожать будем только самых отпетых, самых закостеневших. Чистки, конечно, неизбежны, но зато остальные займутся делом. Славный Сергей был мужик, но у него оказалась страшная каша в голове. Он нам нравился, даже мне.
Он показал нам фотографии своей живописи. Мой друг посчитал, что они для человека левых убеждений слишком нечеткие, а мне понравилось: Сергей писал и пейзажи, и портреты, и у него получалось передавать настроение. Один вид я вспомнил — это была старинная деревянная церковь под Каргополем. Она стояла одна посредине поля, а поле окаймлял лес. Раньше там были деревня и озеро, но потом они исчезли, а церковь осталась. Это была шатровая церковь, богато украшенная, и даже не верилось, что это все из дерева. Некоторые доски подгнили, и все окна были разной формы. Она производила на людей сильное впечатление.
Я сказал Сергею о том, что я тоже бывал в этих местах, и он остался очень доволен.
- Настоящая Россия, - сказал он. - Я ездил туда в командировку от партии. Очень дремучие люди, но настоящие русские.
Жители Каргополя мне не показались дремучими, но церковь у Сергея вышла очень хорошо, и я не стал спорить. Не хотелось спорить в такой хороший вечер, когда на улице льет, а в баре тепло и вокруг тебя — тепло, и внутри — тоже, и барменша наливает кому-то пиво, и кто-то поднимается вверх во скрипящей узкой лестнице.
Но немного мы все-таки поговорили: Сергей нам доказывал, что церкви прекрасно совмещаются с коммунизмом. Он не видел здесь противоречий. В свободной стране, сказал он, можно будет верить во что угодно, никаких ограничений. Он и сам оказался верующим. Он рассказал, что его тайком крестила бабка у отца Александра Меня. Он очень уважал отца Александра Меня, хотя совсем его не помнил. Христос был первым коммунистом на Земле, считал Сергей. Он выступал за свободу, равенство и братство, и был распят. Да, да, именно так, конечно: он был первым коммунистом. Друзья, какая у вас великолепная компания: сидишь с вами, и в голову приходят очень глубокие мысли.
Мы все были рады, что наша компания способна вызвать глубокие мысли, даже я.
Портреты у Сергея мне меньше пришлись по душе: они были довольно агрессивны. В них чувствовалось, что он — коммунист. У людей на его портретах были жесткие глаза. Среди них почти не оказалось женщин.
Мы спросили его про женщин. Сергей сказал, что он не женат, хоть ему уже и за тридцать.
- Все время занимает борьба, - улыбнулся он. - Семья — это вообще буржуазный пережиток. Когда мы придем к власти, мы ликвидируем институт семьи.
К тому времени он нам слегка надоел, и кто-то грубо спросил, уж не евнухи ли они там, в его партии. Но Сергей совсем не обиделся. У него было прекрасное, мирное настроение. Казалось, что он очень рад разговаривать с нами.
- У нас много соратниц, - ответил он. - Вы даже не представляете, как много у нас соратниц. У меня нет жены, но у меня есть возлюбленная. Она тоже участвует в нашем движении.
Когда он сказал о возлюбленной, он зажмурился, и лицо у него стало ласковое и доброе, и наши симпатии вернулись к нему. Кто, скажите на милость, сейчас говорит: «возлюбленная?» А Сергей сказал, и это старомодное словечко очень ему шло, и я подумал, что, возможно, он и кажется таким странным оттого, что старомоден — со своей шляпой, кашей в голове и бородкой под Ленина. Коммунизм ведь тоже, можно сказать, старомоден.
Мы еще долго сидели и трепались в таком же духе. Сергей немного размяк и рассказывал нам и про свое движение, и про себя самого. Он сетовал на то, что люди стали несознательные. Индивидуалисты. Эгоисты, можно сказать, мещане. Мало кто, говорил Сергей, сейчас стремится что-то сделать ради общих целей. Правда, в последнее время стало лучше. Последние события сплотили народ, и это прекрасно, но впереди еще много дел, очень много, надо вести разъяснительную работу, и надо бороться с фашизмом и индивидуализмом, и надо готовиться к революции. Как Христос. Прямо как Иисус Христос. Только он ошибался: он пожертвовал собой, а мы никем не будем жертвовать, а уж собой тем более, потому что глупо жертвовать ценными кадрами... Вообще, этот Иисус ничего был парень. Ему бы с нами было интересно. Он же совсем свой, Иисус.
Услышав это, мы вызвали Сергею такси. Было три часа ночи, и барменша поглядывала на часы. На втором этаже официантка переворачивала стулья и немузыкально напевала себе под нос. На улице дождило по-прежнему, и мы еле надели на Сергея плащ и его жуткую шляпу. Он грузно сидел у стойки и не хотел его надевать. Он хотел еще коньяку и поговорить. Редко, сказал он, выдается провести вечер с такой хорошей компанией. Как замечательно мы поговорили, ребята, говорил он. Просто замечательно. Жаль, что вы пока еще не коммунисты. Но я обязательно зайду еще.
Он даже прослезился на прощание, тряся нам руки.
- Уж
