С Т Р А Х
Он забирал чужие страхи. Когда его в задушевной компании спрашивали: «Старина, а в чём, собственно, фишка?», то он несколько смущённо улыбался, и принимался объяснять, что все страхи, в сущности происходят от того, что предметы и образы всё больше дистанцируются от людей, получить желаемое становится всё труднее и труднее, и… Его слушали, кивали головами, зевали, и говорили: «Ну, не хочешь говорить – не говори». Тогда он замолкал и вновь давал себе слово никогда никому ничего больше не объяснять.
А ведь это была правда. Когда он приходил к очередному невротическому клиенту, то путём иногда очень сложных манипуляций он возвращал тому способность ощутить власть над желаемым. Чего это стоило ему самому? Сначала, чтобы заглушить в себе чужие страхи, хватало ночи с женщиной, потом бутылки вина и ночи с женщиной, потом и то и другое заменил коньяк, потом… Ну да ладно. Он не любил об этом думать.
На этот раз случай был очень серьёзный, он понял это сразу. Женщина смотрела на него обезумевшими глазами, трясясь при этом крупными ошмётками дрожи. Энергетически это было почти невыносимо. «Ну, хоть на страх силы остались…» Он вошёл в её сознание, ощутил свою причастность с её больным миром и начал работать. Он внушал её, что она Клеопатра, сжигающая в горниле своих страстей тысячи жизней, Екатерина Великая, властная в любви и в организации зримого порядка вещей, Маргарет Тэтчер, железной волей управляющая теряющим терпение подданными. Он заставлял её покупать тысячу ненужных вещей и легко отказываться от них, мучить мужчин своими необузданными прихотями, писать реформы и расточать утопические идеи… Когда, бледный и дрожащий, он вывел её из транса, страха в её глазах больше не было, а губах блуждала двусмысленная улыбка. Тут же, не обращая не малейшего внимания на прислугу, она изнасиловала своего целителя, превратив его мысли и плоть в желе, а потом небрежно выписала чек на сумму, в три раза превышающую оговоренную. Усилия не пропали даром. А теперь он хотел одного: спать, спать, спать…
…что-то было не так, что-то, велевшее поскорее открыть глаза и в тоже самое время предупреждавшее об опасности пробуждения. Глаза он всё-таки открыл, когда терпеть стало уже невыносимо трудно. Первое, что он увидел, была лежащая на полу вилка (вчера он так устал, что позволили себе быть неряшливым), и это неожиданно так его напугало, что он неуклюже слез с кровати и на четвереньках пополз в кухню, боясь оглянуться. Там он больно ткнулся носом в ножку стола и немного пришёл в себя, встал, не понимая, почему он весь липкий от едкого мускусного пота, выедающего глаза, откинул крышку бара, дрожащей рукой нащупал какую-то бутыль, свернул пробку и судорожно стал поглощать содержимое, не ощущая вкуса. Его тут же вывернуло прямо на пол. «Господи…» Волны беспричинного, иррационального страха накрывали его одна за другой. «Господи…» У него был порошок, но он уже знал, что сейчас не отважится принять его. «Здесь опасно, опасно…бежать…куда?...да какая разница!!...» Выбежав на площадку и даже не позаботившись прикрыть дверь, он огромными скачками одолел лестничный пролёт и выбежал на улицу мимо не успевшей ничего сказать консьержки. «Господи, что со мной?..» Он метался по улице, сшибая прохожих, пока не увидел где-то справа и сверху золотую луковку и бормоча «Господи, Господи…» не устремился к ней, повинуясь словесному выражению другого иррационального могущественного оберега, про который, оказывается, помнил всю жизнь. В храме он упал на колени, затрясся, забормотал: «Как же мне страшно…страшно… страшно… Защити, Господи!..» и тихонько завыл.
…Монашеская жизнь его продолжалась уже два месяца, а страх и не думал никуда деваться, заключив с ним, впрочем, некий существующий в его сознании договор, что подобный образ существования оставляет для него некоторые привилегии. Так, он мог забыться на несколько часов в течение дня, и хотя сон не приносил никакого облегчения, и пробуждался он всегда с крутящимся шаром в пустом животе, тем не менее это не позволяло ему до сих пор сойти с ума. Некое подобие успокоения приносили многочасовые молитвы и телесные неудобства. Поддерживало его в постоянной борьбе с желанием размозжить себе башку о ближайший косяк и беседы с настоятелем, который, проявляя сильную заинтересованность его случаем, обещал скорый приезд в монастырь чудодейственного старца, могущего способствовать изгнанию бесов. И старец Серафим действительно приехал, и говорил с ним с глазу на глаз. Говорил, правда, недолго, глядя в глаза и качая головой, и буквально произнёс следующее: «Всё о вещах да деньгах думал, так ведь? А о душе-то и не вспоминал… От Бога помощи ждёшь, болезный? А лицом к лицу с хозяином твоих страхов повстречаться не хочешь, а? Клин, как говориться, клином… Ну-ну-ну, не трясись так, хуже-то уже не будет. Иди молись – молись, тебе говорю! О спасении молись, и ни о чём больше, слышишь? Ступай-ступай, благословляю тебя на подвиг…»
Он молился. Молился истово. Пока тьма в углу не сгустилась и не начала впитывать в себя его страхи…
Блаженно пуская пузыри, он сидел на земле перед воротами. Взгляд его был чист и бездумен, как у новорожденного. Люди кидали ему медяки и мятые бумажки, лишь бы это как-то не касалось их самих. Они боялись, начиная догадываться, что такое счастье.
Но лучше всего об этом знали цыгане, отбирающие у него деньги
