Дни, перетянутые траурной лентой, проносятся мимо. Костлявая с косой собрала богатую дань, и еще долго мы будем пытаться отделаться от ощущения, что она дышит нам в затылок.
Сны — реальные, красочные, почти живые, одолевают каждого из нас. Но я держалась дольше всех. А однажды, на третью ночь, мне приснился он. Из всех людей, которых я потеряла, ко мне пришел только тот, кого я никогда не звала. И я не смогла его сразу узнать.
Седина посеребрила его непривычно короткие волосы. Он старше, чем тогда, когда я видела его в последний раз, но, удивительно, он оказался одним из тех мужчин, которых годы только украшают. Я помню его имя, но почему-то произносить его вслух сейчас кажется кощунством.
— Как мне называть вас? — спрашиваю я, испытывая неловкость от его странного вида.
— Актер, — слышится в ответ.
— Но ведь вы были шпионом, — вырывается против воли. Не хотела говорить, не хотела вспоминать, но проклятое подсознание все решает за меня.
— Я играл его, — отвечает мой спутник, едва пожав плечами, будто нет в его словах ничего необычного. — Мы пришли.
Только теперь я замечаю, что сквозь густой туман, который цепляется за ноги и холодит кожу, мы подошли к театральным подмосткам. Несколько шагов — и мы на сцене. Свет рамп слепит, внизу безликое серое море людей, которые, не стесняясь, перешептываются в храме искусства. Которых не интересует ничто, кроме них самих. Лиц не разглядеть, но так тягостно их жадное любопытство, будто они своими оценивающими взглядами обливают тебя грязью.
— Выверни свою душу, — шепчут они. — Покажи нам свои слезы.
То тут, то там моргают вспышки фотокамер. Хочется взвыть от бессилия: «Ну что же вы делаете?! Как вы можете быть такими сейчас?»
Но меня отвлекает мой знакомо-незнакомый попутчик. Легко касается моего плеча и прямо посреди сцены в тишине начинает танцевать джаз. Он растворяется в танце, ноги его выделывают незнакомые мне па; а на лице — блуждающая улыбка, странная умиротворенность, будто он не видит злобную серую массу у подножия сцены.
Я никогда не умела танцевать. Тем более так: мягкие, почти ленивые, но очень грациозные движения; а сейчас — во сне — я встала рядом с ним и с легкостью повторила все его шаги. Музыка не лилась из огромных динамиков, музыкой был мой сосед по сцене: его глубокий голос, когда он завораживающим баритоном говорил мне слова поддержки, стук его сердца, который я ощущала внутри себя.
Но терпеть бесстыдные, алчные взгляды нет больше сил, и я обращаюсь к тому, кого всю жизнь считала шпионом:
— Прошу вас, давайте уйдем? Я не могу здесь больше находиться.
Я не знаю, почему ожидала от него холодного ответа, но мужчина лишь улыбнулся самым краешком губ и направился к занавесу.
Мы останавливаемся за кулисами. Вокруг суетятся такие же блеклые и пустые люди, как в зрительном зале, но фотокамеры больше не ослепляют нас вспышками.
— На сцене я чувствую себя живым. Вернемся, когда они уйдут? — непривычные просительные нотки звучат в знакомом с детства голосе.
А у меня, наконец, получается вспомнить то, что не дает мне покоя и маячит черной тенью в подсознании: ведь там, за пределами этого сна, я, как и многие, оплакиваю смерть героя.
— Но вы же умерли? — вырывается еще одно восклицание. Бестактно, неловко и абсурдно. А сама я, возможно, чтобы доказать себе, что не сошла с ума и все еще нахожусь во сне, порывисто прикасаюсь ладонью к его щеке.
Мягкий, гладкий, теплый. Он — жив. Почти бездумно глажу его кожу большим пальцем, тая от нежности и глубокой интимности этого прикосновения, и вместо раздражения, которого я ожидаю, он улыбается. Широко и искренне. Отнимает мою ладонь, легко прикасается к ней губами — если бы не видела, то никогда бы не поверила — и медленно, с расстановкой, на грани слышимости произносит:
— Нет, пока ты помнишь меня, — а затем разворачивается и уходит. За спиной его, как огромный черный парус, возникает развевающаяся мантия.
И где же все те люди с камерами, где все те бездушные пародии на людей? Вот где — больно. Вот где сердце обливается кровавыми слезами. Нет ни истерик, ни причитаний. Просто внутри все сдавило, и мечется без возможности найти выход. А выхода нет. Слез нет.
Пытаюсь успокоить себя. Может, оно и к лучшему? Пусть ему там не будет так сыро. А я сильная, я выдержу.
— Значит, я просто буду тебя помнить, — шепчу я сгущающемуся туману, поглотившему Актера.
А потом я просыпаюсь. Просыпаюсь, не вспомнив ни слова из своего ненормального сна, и на душе моей странное томление. Тоска, печаль… но без черной скорби утраты.
— Я буду тебя помнить, — не вполне отдавая себе в этом отчет, повторяю я.
И почему-то в это туманное хмурое утро мне думается только об одном человеке.
