На улице стояла ранняя весна. Молодая яблоня под окном красовалась, ряженная невестой, и вокруг нее шумным роем носились пчелы. Жизнь бурлила.
Петр сидел на низком деревянном табурете в темной комнате, тяжело уронив голову на ладонь. Окно было занавешено плотной темной шалью, сквозь которую иногда проскальзывали солнечные лучи, рассекающие небольшими острыми лезвиями темное пространство, словно насмехаясь над самим фактом жизни.
Где-то снаружи резко прокричал петух. Этот звук словно разбудил Петра от страшного сна. Он поднял голову и обвел невидящими глазами всю комнату. Его взгляд блуждал по голым стенам, по дощатому некрашеному полу, словно не мог найти точки, на которой мог бы остановиться. Комок воздуха попытался вырваться из его груди, но горькой судорогой сковало горло такой болью, что его глаза подернулись пеленой влаги.
Сбоку, на кровати, укрытая простыней, умирала его жена.
***
Еще мальцом Петруша был предоставлен себе, и знал, что жизнь – это та ноша, которую нужно нести на своих собственных плечах самому.
Мать его была младше отца на 30 лет. Старики говорили, что некогда в сотне километров отсюда было небольшое, довольно старое поселение немецких землевладельцев. Мать ее, бабушка Петра, служила кухаркой у зажиточного фермера, от него и родила Марию. Чтоб избежать позора, жена фермера, вскоре после рождения девочки, собрала в небольшой узел вещи кухарки, дала ей немного денег и отправила в это село к своим родственникам с рекомендацией в качестве помощницы. Жизнь бывшей кухарки сложилась не сладкой. Поэтому, когда за ее четырнадцатилетнюю дочь посватался вдовец Григорий с соседней улицы, мужчина с хорошей репутацией на селе, Мария с радостью отдала единственную дочку за него замуж, и уже через несколько лет умерла, не дождавшись внуков.
Первые годы после свадьбы Мария была счастлива. Многие девчата, ее подруги -ровесницы, только и мечтали о том, чтоб выйти замуж. У нее же был не только муж, но уже и первенец, мальчишка.
Но чем дальше, тем чаще поздним вечером, дождавшись, пока сын и муж уснут, Мария подходила к калитке, и слушала гармонь, хохот и песни молодежи, собирающейся на точке на другом конце улицы. С каждым днем все меньше счастья доставляла ей нежность мужа, и все большее раздражение вызывал плач ребенка и его капризы.
Григорий стал периодически чувствовать в доме винный запах, а в глазах юной жены видеть тоску. Она все чаще оставалась спать на кухне. То ли от страха потерять жену, то ли от чувства заброшенности, он сам стал выпивать.
Григорий быстро постарел и сдал.
- Да отлупи ты ее, сколько можешь это терпеть. Вон у вас малой растет, о нем подумай. Бабе мозг вставить можно только кулаками, - встревали со своими советами мужики из бригады, друзья его юности.
- Да ну вас, не могу, - каждый раз махал рукой Григорий в ответ, пряча глаза.
- Смотри, еще гулять начнет. Молодая она у тебя, бравая! Да непутевая.
- Не начнет. А если и да - сам виноват. Надо было дать девке нагуляться сразу, чтоб потом смирной была.
Со временем все свыклись, и мужики перестали заводить с ним эти разговоры. И все больше полнилось слухами село, что то под вербами, то где-то на речке видел кто-то Марию с кем-то из сельских мужиков.
Петруша же жил один. Носился по селу, задирал соседских мальчишек, много дрался. Когда немного подрос, отец купил ему сапоги, чернильницу, сшил из старых газет тетрадь, и со словами «Может, хоть ты грамоте научишься», отвел его в школу. И то ли такое редкое проявление отцовской любви вдохновило мальчишку, то ли действительно ему так легко давалась учеба, но учителя не могли нарадоваться способностям мальчика.
Осенним днем, в начале четвертого года учебы, выпившая мать выдрала из рук читающего мальчишки книгу.
- Хватит уже, больно грамотный стал. Здоровый уже, работать надо, а ты нас объедаешь с отцом. Вместо того, чтоб сестрам помочь и с нашей с отцом шеи слезть!
Лицо ее было безобразно, волосы растрепаны, глаза - бесцветны, наполнены злостью и ненавистью.
- Стой, куда пошел?
Она дернула за руку пытающегося ускользнуть мальчишку.
- Что, решил в профессора податься? Стыдно небось перед людями за мать, да? Или ты думаешь, что я не знаю, что меня все село обсуждает? Что, думаешь, вырастешь на наших харчах, выучишься и в город поедешь? А нет, вот уж нет! Ни копейки не получишь!
Больше в школу Петр не пошел. Знал, что приходили учителя уговаривать родителей дать сыну доучиться, на что они каждый раз отвечали: «Читать-писать умеет, что еще надо? Профессоров в нашем роду не было, да они и не нужны. Пусть работать учится!»
Устроили Петрушу пастухом. Несколько лет он пас колхозных коров, на полученные гроши покупал себе и двум младшим сестрам еду, кое-как одевал себя и их. Позже, как подрос, подрабатывал на других работах, пока не призвали в армию.
После армии Петр вернулся в боевом настрое и с твердым решением: «Женюсь!. Построю себе хату. Сестры уже взрослые девки, вон старшая уже на свиданки бегает. Может с парнями гулять, значит может себе и платки да платья сама покупать. Могут позаботиться о себе сами.»
Именно тогда приглянулась ему Катерина.
Эту беззаботную молодую девчонку прислали по направлению работать в сельскую библиотеку откуда-то из центральной Украины совсем недавно. Говорила со смешным акцентом, как-то по-особенному, округло проговаривая все гласные. Смущалась, когда все жители села, включая стариков, обращались к ней по имени-отчеству, уговаривала их звать ее только по имени, и снова смущалась, когда все отвечали, что де с грамотными никак иначе нельзя, только так.
Поженились они быстро. Молодой семье сельсовет сразу же выделил участок на окраине.
Благодарный Советам и Богу за такой подарок, Петр, не медля, решил приступать к строительству. В первое же лето построил времянку, чтоб перезимовать было где. Благо, что мужики в селе дружные были, один за одного крепко еще со времен войны держались, они и помогли. Потом уже, вечерами, приходя с работы, строил дом. Доставал где-то цемент, шифер, кирпичи. Глину таскал из ближайшего оврага.
Вот так за несколько лет и построили дом. Вошли в него к осени 1962. Петр нарадоваться не мог, все как раз вовремя удалось сделать: надоело в тесной времянке сидеть, да и с ребенком (его Катенька должна была вот-вот родить), как ни крути, в доме, где есть и нормальные комнаты, и печка хорошая, и кухонька, хоть небольшая, но отдельная, все-таки лучше. Пусть стены были покрыты только одним слоем известки, и окна и пол были внутри и вовсе не крашены. Сама мысль о том, что это – дом его семьи, уже согревала ему душу.
***
Петр тяжело поднялся с табурета, поправил одеяло на постели, и вышел из комнаты.
Заглянул в соседнюю комнату, где в деревянной кроватке спал его двухлетний сын. Мальчишка разметался во сне, сбросил с себя все одеяла. Возле него на кровати спала Катеринина мать, неловко поджав под себя ноги. Она здесь уже несколько недель. На следующий день после того, как врач отдал Петру выписку из истории болезни Катерины, шепотом говоря: «Сделали, что могли. Слишком поздно, нет смысла ее больше здесь держать и мучить», Петр дал теще срочную телеграмму.
Вяло прошел коридор, вышел на веранду. Несмотря на то, что была только ранняя весна, воздух здесь был накален, почти как летом. Настолько, что было тяжело его вдохнуть. Открыл дверь, вышел на крыльцо и вдруг понял, что жизнь замедлилась только внутри дома. Снаружи же она бьет бурлящим потоком, мчит куда-то вперед, не смущаясь тем, что каждая следующая истекшая минута приближает к кому-то последний миг. Никогда он так остро не ощущал движение времени. Казалось, оно не течет. Оно несется галопом, и чем ближе этот страшный миг, тем выше его скорость.
Вокруг дома алели тюльпаны и кивали желтыми головами нарциссы. Терпкий запах источал огромный куст сирени, в котором трещали без умолку воробьи.
Кошка спала под яблоней, вся усыпанная белыми опадающими лепестками.
- Что, и Катерина Петрова – тоже? – донес ветер с улицы знакомый голос.
- Угу, и она. – уныло отвечала соседка.
***
- Петр, слушай, завтра наши хотят людей собрать. Будем за церковь решать.
Катерина сидела за столом, перебирая пшено для каши. Сын ползал у ее ног, периодически поднимаясь на ноги, чтоб выпросить у матери следующий кусочек хлебной краюхи.
Петр перестал стучать молотком, отодвинул незаконченную лавку и посмотрел внимательно на жену:
- Сдалась вам эта церковь. Мешает она вам, что ли?
- Конечно! Что ты, религия – это опиум для народа! Партии не нужны люди, одурманенные церковью!
- Эх, начитались своих партийных книг, ерундой занимаетесь! Лучше бы что-то полезное сделали. Лучше вон за сыном смотри, а то вон утянул нож уже!
Катерина обиженно замолчала.
В воскресенье на площади перед церковью собралась галдящая толпа. Все в напряжении ожидали часа суда. Молодежь громко переговаривалась, азартно потирая руки. Старики, потупив головы, молчали…
Петр любовался поверх голов куполом церкви, особенно блестящим, когда над толпой возвысились Екатерина и Николай Федорович, молодой парень, приехавший из города учительствовать в местной новой школе.
- Кому нужна церковь в этом селе? – грозно спросил парень.
- Как кому? Стояла несколько веков. Видать, кому-то нужна, раз построили, - заступились две или три старухи из толпы.
- Нет! Это – издержки прошлой жизни! Вам нравилось, когда здесь управу держали румыне? Вам нравилось на них работать? Скажите спасибо товарищу Сталину, что после войны прибрал вас в заботливые руки Союза!
Голоса Екатерины и учителя утонули в толпе. Молодежь одобрительно поддакивала, старики уговаривали оставить церковь хотя бы в таком виде, в каком она была в тот момент – школьным складом. Разгорелся спор.
Вдруг кто-то из молодежи выскочил из толпы, распахнул дверь храма, и исчез в его темноте. Через минуту выскочил, неся в руках ружье. Еще несколько человек последовали его примеру.
Первый отбежал поодаль, и стал стрелять в купол церкви, громко крича и чертыхаясь. Остальные стали выламывать окна, сорвали дверь с петель. Неистовство растеклось по молодым лицам.
Петр оглянулся. Рядом с ним женщина про себя шевелила губами и тихонько крестилась. Что-то дрогнуло в его душе, оборвалось, упало камнем. Он развернулся и пошел прочь.
- Катерина, пали! В голову давай! – услышал он голос Николая Федоровича.
Оглянувшись, Петр увидел ее. Он не признал в этой женщине свою жену. Не было в ней ничего от его жены: ни привычной ему приветливости, ни озорства во взгляде, ни ласки. Быстро он пошагал прочь, словно сбегая от какого-то ночного кошмара.
***
Петр оглянулся, услышав cкрип двери. Вышла теща, неся на руках плачущего сына. Глаза ее были полными слез, и, хоть она проронила только одно слово: «Иди», - ему все стало ясно. Горячая кровь прилила к его вискам, стала отдавать пульсацией в каждом кубическом сантиметре тела. Все мысли сейчас заняты были только эти словом. Иди… Иди…
Теща молча подошла к калитке и повязала на столб черный платок.
В воздухе зависла тишина…
- Смотри, Тамара, Катерина, что ль, померла? – услышал Петр голос, и, наконец, узнал в нем почтальона.
- Видать да… последняя из них уже, ответила соседка.
- Из кого – них?
- Да из тех, кто
