[justify] Иван был человеком не молодым, но и не очень старым, лет пятидесяти четырех, может быть пятидесяти пяти, это ещё только на пороге старости. Он был груб, злобен, угрюм и нелюдим. Пил Иван зверски и практически всё. Его нутро принимало и перерабатывало не только благородное пойло водку, пиво, вино, но и за неимением часто, денежных средств на благородное, обще употребляемое пойло, его нутро не брезговало и значительно, более дешёвым, мало кем употребляемым, суррогатом. Будь, то одеколон, растворители, денатурат, даже из лаков, при острой необходимости, добывалась им необходимая компонента, и мало ли, чего ещё в этом роде. Пил Иван запоями, фаза запоя сменялась восстановительной фазой, это когда истерзанный запоем организм очищается и восстанавливается, чтобы быть готовым к следующей запойной фазе. С годами, время, между, запоями, сокращалось. С наступлением запоя, в любое время года, Иван мог валяться на улице: у магазина, под забором, у дорог. Однажды зимой, находясь в бесчувственном состоянии, всю морозную ночь провалялся в дровяном сарае, рисковал остаться без ног, обморозив их, после чего с потемневших стоп отпадала кожа вместе с ногтями на пальцах. Иногда, случалось, устраивал где-нибудь драки и дебоши и приходил домой поздно, в тёплое время года, нередко и под утро, когда, наконец, в его грешное тело вновь с неохотой возвращалась истомившаяся, скорбящая, и тяготящаяся своим местом пребывания душа или, по другой существующей версии – сознание.
Находясь в запойной фазе, Иван иногда проводил воспитательную работу, наставлял своего двенадцати или тринадцатилетнего сына, когда тот невзначай попадался ему на глаза, на правильный, истинный, жизненный путь. Его сильно раздражали бестолковые, бесцельные шатания большинства двенадцати – восемнадцатилетних повес, в том числе и своего, капризно тянущихся к бутылке и сигарете, как младенцы к соске, будто только в них кладезь мудрости мирового разума и абсолютного знания, вечного блаженства. Их он обычно с презрением называл обалдуями. В такие моменты Иван бушевал, как стихия; как только в доме появлялся сын, он озлобленно глядя на него, яростно кричал – "Ты читал! Ты читал Ваньку Жукова! Мерзавец! А я пережил всё это! Меня в подмастерьях, в твоём возрасте никто ничему толком не учил! Я подсматривал, как делают! Что делают! Понял! Ты понял!" – и с горечью добавлял: – "Пить, да, учили". И далее, трясясь от ярости, продолжал, повторяя – "Ваньку Жукова, ты мерзавец, читал!" Как человек грубый и лишённый всякой сентиментальности, он не находил иного способа, других слов, чтобы тихо, спокойно, вразумительно и поучительно рассказать о своем тяжёлом детстве и юности, очень похожих на детство и юность того самого героя рассказа А.П. Чехова – Ваньки Жукова. Его сильно раздражало тогда, пустопорожнее, бездельное шатание сына. И когда ярость проходила, он с горькой усмешкой заявлял ему – ничего из тебя обалдуя, путного не получится.
Восстановительная фаза между запоями длилась у Ивана, по несколько недель, иногда более месяца, он приходил тогда с работы всегда мрачным, окинув домашних коротким злобным взглядом, ни с кем, ни о чём, не говоря, усаживался в сработанное им кресло и часами напролёт читал, находя в этом, видимо, какое-то отдохновение. Читал он М.А. Шолохова "Тихий дон", "Поднятая целина", А.К. Толстого "Петр I", "Князь серебряный", А.Н. Степанова "Порт Артур", А.С. Новикова-Прибоя "Цусима", погружаясь глубоко в содержание и смысл этих произведений, пытаясь сопоставить времена и их героев, найти какую-то логику в исторических процессах. В фазе между запоями, Иваном постоянно овладевала какая-то необъяснимая, несуразная жадность. В эти моменты он злобно стучал своим здоровенным кулаком по столу, внушая страх домашним, жене и малолетнему сыну, чтобы те неукоснительно выполняли все требования его нововведений; из них следовало, что поедать, на его жаргоне это звучало – пожирать, надо не более чем на рубль в день. Запрятывал куда-то сахар от домашних. И нередко пытался…, но не всегда это у него получалось, и сам, как порядочная сволочь – так иронично называют людей, напустивших на себя несвойственную им важность и правильность. И с гримасой какой-то сосредоточенной, умиротворённой праведности или святости, будто сам святой Николай Угодник подвигал его на путь исправления. И всё же, не скрывая, своего злобного укора, он поглядывал на жену, занятую обычно домашними делами и время от времени в суете попадавшуюся ему на глаза, показывая вот мол, как свято, будто постник, надо скромно жить. В полосе такого «просветления» он старательно сам варил себе суп, или готовил жаркое обычно из какой-то самой дешёвой и часто уже немного затухавшей рыбы. Рыба полюбилась ему давно, ещё в те далекие годы, когда молодым отбывал десятилетний срок в лагерях Зауралья.
Случалось, иногда, Зоя Петровна, его жена, пытаясь ему возразить, когда было нестерпимо обидно терпеть такие убытки, сравнимые с большим горем – несчастьем, тихо, будто самой себе, чтобы не возбудить в нём звериную ярость, говорила: "Ты совсем недавно, несколько дней назад пропил, аж сто пятьдесят рублей, а теперь что, поедать на рубль в день, разве есть какой-то смысл в этом?" Ивана и без того потряхивало после недавнего запоя, но когда он слышал возражения, его колотило и трясло как в лихорадке. От переполнившей его злобы, казалось, в тот момент, его глаза вот-вот, сейчас выпадут из глазниц, руки двигались так, будто утратили связь с координационным центром – центральной нервной системой; его, всего, корёжило и ломало. Какие-то возражения будто убивали его, ущемляли его самолюбие и приводили в состояние звериной ярости. Он желал видеть и слышать только кроткое подчинение и согласие. Услышав обратное, несогласие и упрёки, его нутро никак не могло переработать и усвоить его. Немного опомнившись от такого неожиданного и сильного поражения своей истомившейся и больной души, жаждущей исцеления и покоя, он в ответ на это, в бешенстве, с таким остервенением стучал своими огромными кулаками по столу, что находящиеся на нём предметы подпрыгивали и валились на пол. Стол трещал, издавал звуки похожие на стон, будто просил пощады у супостата обрушившегося на него. А из его горла неслась какая-то несуразица, сопровождавшаяся матерной руганью. В эти моменты Зоя Петровна быстро покидала помещение, чтобы избежать новых приступов гнева, и не спровоцировать его на какие-то более страшные и не обдуманные поступки. Поэтому ему, по большей части, дома не возражали, боялись. И всё это бестолковое и несуразное вскоре сносилось следующей волной нового запоя.
Привычка пить у Ивана укоренилась давно и прочно, ещё в детстве или юности, когда он двенадцати или тринадцатилетним подростком, из-за тяжелейшего материального положения семьи в годы тотальной разрухи, случившейся после двух разорительных войн – империалистической или, как её тогда в народе называли – николаевской и следующей за ней гражданской. – Вернувшийся домой искалеченный на их фронтах отец, был вынужден отдать его на обучение мастерам плотницкой артели, чтобы таким образом избавиться от лишнего рта, потому что в их недоедающей семье было ещё несколько малолетних детей моложе Ивана. Жизнь в артели была тяжёлой и суровой. Основной едой были щи, большей частью пустые, каша, картошка, да небольшая пайка разбавленного мякиной хлеба и чаще всё это было не досыта. Его обучением, как таковым никто из мастеров не занимался, его главной и постоянной обязанностью было бегать в лавку или магазин за водкой, чтобы мастера могли опохмелиться перед началом работы, либо напиться по её окончании. Постепенно, начали они приобщать к систематическому пьянству и малолетнего Ивана, понемногу на первых порах наливали и ему водку, с годами наливали всё больше и больше. Возражать, Иван не смел потому, как, за малейшие оплошности и непонимание чего-либо, не говоря уже о каких-то возражениях, получал тяжёлые оплеухи. В рабочих артелях не знали, и знать не желали гуманных методов педагога А.С. Макаренко по взращиванию молодых рабочих кадров. Время шло, и к годам своего совершеннолетия Иван стал весьма, хорошим плотником и столяром, и вместе с тем, попутно приобрел некий довесок, может быть, лучше сказать недуг, отягощавший затем всю его жизнь – это алкоголизм.
Иван продолжал и далее работать по найму в артели. Шло время организации и становления колхозов и коммун, и у Ивана возникли какие-то противоречия с этим процессом. С тех пор, прошло очень, много времени и уже невозможно подробно восстановить те события, череду их следования, что именно и как это произошло. Иван, привыкший к грубости, и на этот раз, находясь в состоянии сильного алкогольного опьянения, ударил представителя власти и что-то наговорил такого, чего власть не разрешала говорить, за что был немедленно осуждён и на двенадцать лет отправлен в лагеря. Был он тогда ещё очень молод и необуздан. Этот срок отбывал Иван в лагерях, расположенных где-то за Уралом, на бескрайних просторах Сибири. По истечении некоторого времени работы в лагере, его как, хорошего столяра заметило начальство лагеря, и это, возможно, спасло ему жизнь. За эти годы, он, всему начальству лагеря, помимо основной лагерной работы по сборке и ремонту железнодорожных вагонов, поделал много всякой мебели: буфетов, шкафов, столов, кресел и тому подобное. С некоторых пор, ел он уже, не лагерную баланду, а вполне нормальную пищу. Знаком расположения к нему начальства было и то, что ему начисляли небольшую зарплату, скопившуюся за годы, проведённые в лагере, в немалую сумму. О начавшейся Отечественной войне, Иван узнал, находясь в лагере. Время шло, подходил к концу срок его пребывания в неволе. Довольное его умением и трудолюбием начальство ходатайствовало о его досрочном освобождении. Так оно и случилось, вместо двенадцати спущенных ему судом лет, он отбыл только десять и в сорок четвертом году был досрочно освобождён.
Молодой и здоровый, полный планов и надежд на какую-то новую, пока ещё неизвестную ему жизнь, ехал он поездом из-за Урала в родное Подмосковье с большой по тем временам суммой денег. Хоть как-то немного согревающих его очерствевшую душу. Представлялось ему, что будет возможным обзавестись домом, хозяйством, семьей. Уже столько лет не пил он алкогольного пойла, и оно уже как-то и не входило в его планы и не связывал он тогда свои надежды с ним. Но не тут-то было, проклятая жизнь, коварная судьба распорядились иначе, и как-то исподволь поставили ему подножку, чтобы не смог он следовать по иному, предполагаемому им, почти праведному пути. Так живо рисовавшимся тогда его воображением. Ехал Иван не один, через какое-то время следования обнаружились ещё два его попутчика, двое блатяг, оповещённых блатными (особая каста заключенных в лагерях и тюрьмах) солагерниками Ивана о том, что он едет с большой суммой денег. Как не сопротивлялся Иван, уговорами, угрозами, блатяги склонили его напиться, и когда он оказался в бесчувственном и недвижимом
