Пролог
Тускло мерцала ночь. Хутор спал, погруженный в безмолвие. Черные тени домов лежали в окружении пышно цветущих садов. Ясное прозрачное небо светилось отблесками созвездий. В глухой полночной тишине раздавался лишь робкий свист одинокого филина, да монотонное гудение кружащейся мошкары. Ветлы и клены стояли сонными призраками, слегка колыхая листвой и тонко поскрипывая ветвистыми кронами.
Леса вокруг раскинулись бесконечными далями. Край топких болот и кристальных озер утонул во мраке. Где-то в самой глуши заповедных кущ, среди сплетений вьюнов и стланика цвел загадочный, волшебный цветок папоротника. Ведьмы слетались на свой дикий шабаш, нечисть из замшелых гнилостных падей выбиралась на гульбище, сонмы нетопырей, прекрасных русалок и полудниц собирались на лесной поляне. Разжигали жаркие костры, творили бесчинства, веселились и визжали, в безумной свистопляске принося кровавое жертвоприношение. Стояла ночь, та самая ночь Купала…
Василий шел, слегка хмельной, раззадоренный и радостный. Сегодня наконец он исхитрился, сумел поцеловать, вернее, чуть коснуться губами ее мягкой бархатной щеки. Собирались отроки на опушке за селом, натаскали бурелома, возвели шатер из дров, запалили пламя. Хороводы вокруг огня, игры, прятки. Заливались свирели и бубны, грохотали барабаны, звенели колокольчики. Улыбки сияли на лицах красавиц, а ребята в чистых посконных рубахах и новых кожаных поршнях вышагивали горделиво и важно.
Он не сводил глаз с Алёнки, самой бойкой и притягательной юницы на свете. Не видел никого, кроме нее, восхищался дивной статью, чудной неземною красой. Плыл вместе с ней в широком плотном круге, взирая нежно и робко, растворяясь в потоке пляшущей молоди. Дева блазнила, сверкала очами, крутила расшитым бусинами подолом, била каблучками оземь, смеялась заливисто, игриво… Василий таял под ее взором, шел вприсядку, вместе с дружками заводил озорной перепляс. И не мог совладать с собой, очарованно глядя на смеющуюся лукавую девицу.
Всем хороша Алёнка: и бела, и работяща, и пригожа. Светится зарей, будто соткана из солнечных лучей. Мать ее Услада далеко за порубежьем красотою славится, всю прелесть девке отдала, все забавушке своей завещала. Муж Горыня – лучший княжий ратник, погиб в жестокой сече с половцами-кипчаками. Одни с дочкой остались, не было детей больше. Да бабка, старая Рогнеда, с ними на печи век вековала. Слава дурная за ней шла, кудесницей была старуха. Гости богатые наезжали, прибытку для себя просили, серебром одаривали. Не отказывала Рогнеда никому, всем в делах темных помогала. Ночами окутывалась избушка туманом, дым из трубы черный, смоляной. Выходила в поля, стригла дорожку во ржи, колосья путала. Видели ее в самых неожиданных местах, – в банях в виде кадушки дубовой, а то и среди стада волчицей вдруг обернется, завоет жутко, коров распугает, пастушка до обморока доведет. Говорили, может она младенцем прикинуться, плачем к себе подманить. Кто на руки возьмет и седьмицы не протянет. В страшных мучениях с жизнью расставался человек.
Трогать Рогнеду нельзя, княжьи оружники хутор спалят тогда, а жителей засекут. Боялись старуху пуще проказы. Но хворь когда или нужда, шли с поклоном. И помогала кудесница, привечала ласково. А что шалила ночами, пугала хуторян – на то глаза закрывали.
Знал Василий про это, не верил, что Алёнка в бабку пошла. У него семья большая, справная. И монеты золотые батюшка в тайнике держит. Надеялся он после жатвы хлебов женитьбу сыграть, забрать девку в свой дом и жить радостно. А там и чада появятся, да погодки – один за другим. Будет ему счастье с любушкой своей…
Идет отрок мимо спящих изб, мимо распустившихся рябин и зарослей дикого крыжовника. Представляет грядущее, радуется силе молодецкой, вдыхает упоенно свежий, настоянный на медовых травах ночной воздух, улыбается сам себе. Вот и ее дом. Покосившаяся соломенная крыша, а стены крепкие, сосновые. Оконца слюдяные ставенками прикрыты. Спит голубица, сны девичьи, воздушные видит. Может и о нем вспоминает. А он здесь, рядом совсем, до зари ждать готов, только бы возле любы ненаглядной…
Стоит Василий, мечты, грезы сердце наполняют, дух воспарил высоко-высоко. А не видит ползущего с болот тумана, не слышит шорох пернатых крыл в вышине, не замечает сгущения хлябей небесных. То нежить с праздника бесовского возвращается. Торопится до света успеть, в норы свои забиться.
Затеплилась искра в оконце, сквозь щели ставень пробился лучик золотой. Зажгла лампадку Алёнушка, подкинула дровишек, выгребла золу из поддувала. Зелье на печи кипит, дух смрадный в трубу уносит, варево волшебное бабушка завела, приворот вечный готовит. Княжий наказ строгий, суровый. Да и награда немалая. Хочет князь княжну литовскую в жены сыну своему старшему. А через то к землям и богатствам литовским прикоснуться, с тестем замириться по-родственному, передышку земле Русской сделать, от бед и разора оправиться.
Все знает Алёна, бабушка ничего от нее не скрывает. Время придет, всю силу ей отдаст, всему научит. Дева юная и так многое умеет, но до поры никому не открывается. Хочет она повелевать, играть на людских слабостях, покорять… Богатства и славы хочет Алёнка, титула княжеского, не иначе. Оттого слушает бабушку, знания тайные перенимает, скорее повзрослеть желает. Невестой, ладушкой князю своему станет. Тому, третьему, младшенькому. А князь-отец никуда и не денется, – уговор у них с бабушкой твердый. Иначе самому не устоять тогда. Мама Услада давно с ним крутит, одинокий князь, бобылем живет. Ну, а эту связь скрывает от людей, святым казаться хочет, непорочным. Но крепко привязан князь, не вырваться ему, не выскочить. Да и не хочет он, любит безумно. Только о земле печется, славы жаждет, ворогов сокрушить поклялся. Братьев своих в опалу, кого и под меч… Не Алёнкина забота в такие дела вникать. А она и не вникает. Зелье варит, бабушке помогает, суженого ждет.
Стоит Василий возле городьбы, томными мыслями плененный. И столько силушки в руках, столько воли и лихости в груди, что вот взял бы упор, да сдвинул твердь земную! Оглянулся вокруг в поисках воротила…
Синяя плотная мгла наплывала стелющимися по земле облаками. Достигла его, окутала непроницаемой тьмой, остудила вскипевшую удаль. Странное скрипение донеслось из близкой дубравы. Невозможно было разгадать направление, но звук приближался. Василий широко раскрытыми глазами вглядывался в сине-зеленую муть. На мгновение мгла распалась на клубящиеся островки, и он увидел, как мимо него катится старое рассохшееся тележное колесо, вздрагивая на колдобинах истлевшими спицами.
Ухватился добрый молодец за обод, взметнул высоко вверх, да со всего маху насадил на кол городьбы. Взвизгнуло колесо, село плотно, застряв промеж частокола. Подивился своей хватке Василий, возрадовался по-детски. Усмотрел прогал в тумане, бросил прощальный взгляд дому любимой и пошел восвояси.
Ужаснулся хутор с рассветом, загомонил в предчувствии страшного. На самой заре косцы увидели задавленную, висящую на изгороди старую Рогнеду. Ворот исподницы глубоко врезался в шею, изрезанное морщинами лицо черно-синее, в жутком оскале, длинный язык свесился на бок, пена застыла на губах. Кто сотворить смел такое, жители и предположить не могли. Завыли старухи, заголосили молодицы, зашлись в плаче малые дети. Все знали, чем окончится это лихо…
Василий вовсе духом пал, вспомнил ночь вчерашнюю. Чуял, как жжет внутри, растекается, режет боль острая, невыносимая. Ушел в поля, спрятался в колосьях, сжался в стонущий комок. Пролежал так до сумерек, промучился, с лица сошел, почернел весь, осунулся. Встать хотел, домой идти, шевельнуться не смог. Глянь: – Алёна перед ним возникла. Очи сверкают яростно, ланиты пламенем горят, кулачки сжаты грозно, накрепко. Впилась взглядом, насквозь прожгла, всего наизнанку вывернула. За бабушку спрашивала. Только ничего не мог ответить Василий, лишь мычал да головой кивал. Странно, но все понимала девица, все из него выманила, обо всем поведать заставила.
Заплакал Василий, в ноги пал, отпущения возопил у девы юной. Только не простила она, не пожалела отрока, не дала пощады. Да и как, если дух Рогнеды в ней обретался, к мести призывал, к проклятию. И прокляла Алёнка отрока Василия, на веки вечные предсказала роду его по мужской линии жизни не более тридцати лет и тридцати зим, и не живать более. А смерти лютой, безысходной, мучительной.
И в тот час вышел дух из добра молодца, устремился в выси горние, голубые. Померкло солнце, содрогнулась земля, красный кровавый закат взошел в поднебесье. Грозный грохот лошадиных копыт и шорох вынимаемых плетей накрыл лесные тропы. Княжьи оружники торопились на хутор…
Глава 1
Метет поземка по ночной степи, морозный ветер швыряет колючие крошки снега в лицо. Кутается в ворот длинного козьего тулупа Абай, трет щелочки глаз рукавицей, погоняет каурую кобылку. Не так и стар Абай, за шестьдесят слегка, но клонит к земле, гнет немощь давняя, боевая. Уж тридцать лет как с фронта возвратился, посеченный весь, израненный осколками фугасными. Год в госпиталях обретался, шесть операций перенес. Выжил, выстоял, в страданиях будущее у судьбы отвоевал. Маялся, от боли на стену лез, бессонницей мучился. Все же не сломила его тьма фашистская, не смогла в могилу загнать.
Счастливо жил Абай. Жена Юлдуз все с ним вынесла, пятерых детей подарила. Взрослые теперь, разъехались кто куда, не захотели в ауле остаться. Образование получать в люди пошли. Радовался старик, в гости сынов ждал.
Плетется кобылка, хвостом машет. Спина, бока в инее, с губ сосульки свисают. Пар изо рта со свистом выходит, ушами прядет настороженно, чутко. В небе звезды сияют, полумесяц как раз впереди зимнюю дорогу освещает. Заметает пурга следы, с пути сбить пытается, запутать возницу норовит. Только не тревожится Абай, все родное в степи, с детства изъезженное, исхоженное. С закрытыми глазами дорогу найдет, по наитию, по чутью глубинному, степному. Сколько в этот улус мальчишкой бегал, затем парнем к ненаглядной звездочке своей!
Скрипят полозья, след глубокий за собой оставляют. Печален и суров возница, слезы скупые смахивает, в горле крик отчаянья застыл. Тоска смертная, нутряная, страшная в глазах его читается. Не о себе печется Абай…
В санях сено, кошма расстелена, войлок верблюжий, белый, мягкий. И разметалось на войлоке том дитё трехлетнее, совсем обнаженное, голенькое. Мечется Андрейка в бреду жарком, ножками чуть подрагивает, кулачки сжаты, ротик приоткрытый. Пищал ребеночек тихо, скулил жалобно. Затих теперь, озяб совершенно, пальчики на ногах темнеть начали. Коснулась жесткая морщинистая рука лобика детского. Теплый еще, на
