1.
На похороны Сергея Владиславовича Григорьева Дмитрий Александрович Лещак опоздал. Конечно, вины его тут не было никакой. Во всяком случае, он старался себя в этом убедить. Как ни крути, а прервать гастроли хора имени Игоря Ласточкина в Праге действительно было нельзя. Ехать же один, как предлагала главный хормейстер Нина Васильевна: утром туда, вечером обратно, – Лещак не захотел. Во-первых, бросить своих мальчишек, пусть даже всего на один день, в огромном заграничном городе он считал себя не вправе, а во-вторых… Да, во-вторых, ему просто не хотелось присутствовать на похоронах. Он сам себе не признался бы в этом, потому что считал Григорьева поистине выдающимся человеком и своим учителем, однако…
В Москву хор возвратился только через два дня после похорон, и Лещак сразу же поехал на кладбище – отдать Григорьеву последнюю дань уважения. Андрей напросился с ним. Больше они с собой никого не взяли. Дядя Леша довез их до ворот кладбища, немного поворчал, когда Лещак сказал ему остаться в машине, но настаивать не стал, вздохнув, по обыкновению: «Дело твое, ты – босс». Дмитрий Александрович и Андрей вышли из джипа и дальше пошли пешком.
Была середина мая, и кладбище утопало в цветущей сирени. Андрей шел рядом с Лещаком по выложенной плиткой дорожке, высоконький, серьезный и очень красивый в своем строгом сером костюме-тройке. Хотелось бы знать, о чем он сейчас думал. В последнее время он вообще стал необычно молчаливым и задумчивым, словно на душе у него была какая-то тяжесть. Лещаку он ничего не рассказывал, а на осторожные вопросы худрука только пожимал плечами: «Да все в порядке, Дмитрий Александрович». Лещак старался не быть слишком назойливым, и все-таки смутное беспокойство не оставляло его.
Казалось бы, ничего особо не изменилось, подготовка к гастролям шла своим чередом, Андрей, как всегда в ответственных случаях, был очень собран и дисциплинирован, на репетициях выкладывался по полной и, конечно же, пел, как ангел. Все прекрасно понимали, что в Прагу Лещак везет не столько хор, сколько Андрея, и потому ходили вокруг мальчишки на цыпочках, стараясь на лету угадывать его желания. И действительно, послушать Андрея Лучинкина, первого солиста Государственного образцового хора мальчиков имени Игоря Ласточкина, собралось пол-Праги. Все две недели гастролей в зале были полные аншлаги. Стояли даже в проходах и устраивали Андрею такие овации, что он, казалось бы, уже ко многому привыкший, смущался и краснел:
– Да что они, ей-Богу, Дмитрий Александрович… Ну сколько можно кланяться!.. Третий раз с одной песней на бис…
– Дорогой ты мой человечек! – улыбаясь и обнимая мальчишку, говорил Лещак. – Пой, пой, пока поется! Ты ведь об этих гастролях внукам своим рассказывать будешь! Ну, иди, иди, ждут ведь!
И Андрей снова шел на сцену, навстречу шквалу аплодисментов, а чешский дирижер, невысокий, пожилой, во фраке, склонял перед ним свою седую голову всякий раз, как он появлялся.
Хор ревновал. Лещак знал это. И три других солиста, мальчишки, немного помладше Андрея, тоже ревновали, хотя пели от души и старались не показывать своей досады на то, что их-то на бис не вызывают. Лещак, как всегда, старался нивелировать ситуацию, хвалил мальчишек, ободрял, и это, в общем-то, помогало. Да и сам Андрей вел себя со своими напарниками совершенно свободно, как с хорошими приятелями, смеялся, шутил, рассказывал анекдоты, и мальчишкам было приятно, что первый солист не ломается и держится запросто, как равный с равными. И все же уже тогда Лещак стал замечать в Андрее какую-то напряженность – пока еще едва уловимую, и все же очевидную.
– Устал, Андрюша? – спросил он его как-то раз в паузе за кулисами, но мальчишка только улыбнулся:
– Что вы, Дмитрий Александрович! Еще только третий день гастролей! Рано мне уставать!
Именно на третий день гастролей из Москвы пришло известие о смерти Григорьева.
Выйдя на сцену, Лещак попросил внимания публики и сказал медленно, чтобы переводчик успел за каждым его словом:
– Дамы и господа! Только что в Москве умер наш великий учитель Сергей Владиславович Григорьев, создатель и первый художественный руководитель нашего хора. Прошу почтить его память вставанием.
И зал молча поднялся, а Андрей негромко, а капелла, запел «Аве Мария». Никто не сел, пока он не кончил петь. У многих на глазах блестели слезы.
