Мила встретила Шурку на вокзале, с разбега кинулась ему на шею и повисла на нём, поджав ноги. От неожиданности тот едва не свалился, но удержался, всё же, и только выронил чемодан. А она продолжала висеть на нём, как недозрелая груша, самозабвенно повторяя:
- Я скучала, скучала, скучала…
Будучи неисправимым вульгарным материалистом, Шурка невозмутимо изрёк:
- Я всего-то каких-то три дня отсутствовал. Когда ты успела соскучиться?
- Всегда. Я всегда по тебе скучаю, даже когда ты рядом.
- Трудно представить… Но, может, ты спросишь как мои дела…
- Ты скажешь.
- Меня не взяли.
- Тебя?.. Не взяли? С красным дипломом? Они что…
- Они ничего: у них там таких дипломантов – каждый третий…
- Тогда что же?
Шурка молчит. Ему стыдно признаться, что он крайне глупо вёл себя по отношению к пожилому человеку: народному артисту, профессору, ректору консерватории, в которой собирался учиться, композитору с мировым именем, чья новая опера с успехом прошла по многим сценам многих стран Европы, – почитай, живому классику… Он стыдился и самого поступка. Привычный к заслуженным похвалам, неизменным успехам почти во всём, даже не талантливый, а «одарённый свыше», как частенько и с удовольствием говорили о нём окружающие, Шурка шёл по жизни легко, стремительно, как сказали бы спортсмены, «играючи мускулами»… и вот… «доигрался».
Шурка молчит, и Мила не повторяет вопрос. «Не взять его просто так не могли, – думает она себе, – значит что-то произошло… Но что? Допрашивать его бесполезно: он никогда не сделает, чего не хочет – не скажет, не попросит, не даст. К тому же он никогда не поддаётся на уговоры – стоит на своём. Не знает – не спросит, обидит – не извинится».
- Кушать хочешь? – спрашивает она Шурку, подобострастно заглядывая в его глаза.
- Кушать – нет: хочу есть. Дико! – радостно выкрикивает он.
Соскучившаяся Мила всё ещё смотрит на него и улыбается.
Шурку такие взгляды всегда смущают, но поскольку Мила по-другому на него не смотрит, он просто отводит глаза в сторону. Зная это, она просит:
- Посмотри на меня.
Он смотрит.
- Ты меня не любишь?
- Ответ в твоём вопросе, – ехидничает…
- Ну, хорошо: ты меня любишь?
- Нет.
- Это обидно… – вздыхает.
- Что поделаешь?
- Я бы тебя убила…
- Что-то мешает?
- Конечно.
- Что же?
- Люблю тебя...
Лицо Шурки озаряет плутоватая улыбка:
- В записных книжках Ильфа и Петрова есть такой эпизод, извини, если не дословно: жена пришла на могилу умершего мужа и жалуется: «Оставил ты нас одних… еды в доме нет, дети голодные, плачут – есть просят». Пьяный кладбищенский сторож из-за памятника на соседней могиле: «Так пеки пироги». Жена: «Так нет муки». – «Тогда не пеки». – «Так дети ж голодные – плачут». – «Тогда пеки…»
- Послушай, Македонский, ты когда-нибудь будешь серьёзным человеком?
- Человеком – возможно, серьёзным – нет.
- Чего так?
- У серьёзных людей, Мила, душа быстро старится.
- А у весельчаков раньше появляются морщины.
По лицу Шурки вновь пробегает улыбка, и он давит эрудицией:
- Знаешь, что по поводу морщин говорят француженки? «Лучше две морщины на лице, чем одна на чулке…».
- Всё-то ты знаешь! Откуда?
- От верблюда… Интересуйся, читай больше: и… – и замолк, как будто языком подавился, впав в неприятное воспоминание.
- Ладно, где обедать-то будем?
- У «тёщи» в киоске.
- О – точно! – вскрикивает Мила: ей приятно, что Шурка называет её маму «тёщей», хоть это и в шутку, разумеется.
- Но я без денег: все на поездку ушли, – нехотя предупреждает Шурка.
«Тёща» пошла с места в карьер. Даже не в карьер – в галоп:
- Сколько вы можете морочить друг друга – поженились бы уже, что ли? Четыре года за одной партой просидели, обоим скоро по двадцать – возраст вполне подходящий.
- Мама, – пытается натянуть поводья Мила, чтобы осадить скакунью,– во-первых: за одной партой я всегда сидела с Нилой, во-вторых: нам ещё нет двадцати, и надо ещё учиться.
- Ну и доучишься до того, что останешься старой девой.
- Мне это не грозит, мама: я красивая, – говорит дочь и лукаво подмигивает Шурке.
- Красота, дочка, – дело временное. Я вон вышла…
- Вышла вон, – поправляет Шурка.
- Нет, вы только посмотрите: умник нашёлся – тебя не спрашивают, так и молчи. О чём я? А… я вышла за твоего отца в двадцать три. Через год вы с Нилой были у меня на руках. А в двадцать пять я уже выглядела старухой.
- Мама, тогда было голодно…
- И не было французской косметики, – уточняет Шурка, вгрызаясь в аппетитный бутерброд.
- Что ты в нём нашла, дочка? Он как потоптанный ёжик: колючки помятые, а туда же – колется.
- За это я его и люблю.
- Правда, любишь?
- Очень!
- Тем более надо пожениться. А ты, что скажешь? – Шурке.
- Как женилка отрастёт – так и сразу…
- Батюшки! Ну и пошляк же ты! - зная Шуркину удачу, его хамские штучки, женщина швырнула в него тряпку, которой вытирала прилавок и сердито, в который раз за все годы, незлобиво выкрикнула:
- И где ты взялся, паразит, на нашу голову…
